Ноль три

— По такой дороге не разгонишься.

Да, больше пятидесяти километров делать по этой дороге было нельзя. Дорога чуть подмерзла, и был густой предморозный туман, тягучий и липкий.

Доехали до Кашина. Нас встречали. Велели подъезжать к дому со стороны поля. У забора толпились люди. На пальто, брошенном на землю, скорчившись, поджав ноги к животу, лежал мальчик лет двенадцати, худенький, бледный, с впечатанной гримасой боли.

— А почему в дом не внесли?

— Не дает. Кричит.

Он прыгал с крыши на сарай, поскользнулся и упал на колья забора.

— Ты слышишь меня, дружище?

— Слышу, дядя.

— Я тебя сейчас внесу в машину. Потерпишь?

— Больно.

— Носилки! — крикнул я шоферу.

Мальчик стонал, не давая дотронуться до груди и живота. Ран не было, только ссадины, но это не утешало: могли быть и переломы ребер, и разрыв легкого, и селезенки — могло быть все.

— Кто мать? — спросил я, выглянув из машины.

— Я, — отозвалась сорокалетняя женщина.

— Вы с нами?

— Нет. У меня еще двое. Некормлены.

— Он будет лежать в хирургии.

Мы поехали. Я потянулся к наркозному аппарату, чтоб поверхностным наркозом снять боль, даже приладил маску, но тут обнаружил, что в баллоне нет закиси азота. Бросил аппарат и от бессилия протяжно, хоть и молча, выругался. Мне же мальчишку не довезти — у него сейчас начнется шок. И кляня себя, свою жизнь и свое начальство, я ввел мальчику наркотик. Понимал, что делать этого нельзя, хирургам потом будет трудно определить, что с мальчиком, но другого выхода у меня не было. Мальчик заснул.

Дежурил, на счастье, Коля.

— Хреново, — сказал он, узнав, что я ввел наркотик.

— Да уж хорошего мало.

— Что хоть ввел?

— Слабенький.

— Ладно. Все равно покуда снимки сделают, да понаблюдаем мальчишку. Не полезем ведь сходу. Но скажи своему Алферову, что он поганец. Без закиси ездить — это не дело.

— Скажу.

— Не забудь!

— Не забуду.

Только пришел в себя, только попил чай, мне новый вызов. Роды.

— Какие? — крикнул с кухни.

— Вторые.

— Давно схватки?

— Не знаю, — это все через две комнаты.

— Наши берут? — спросил я на всякий случай.

— Нет, везти в город.

— Как в город? — это уж я вбежал в диспетчерскую.

— А так. Приказ начмеда. В родильном отделении канализация лопнула. Негигиенично — все залило.

— И куда везти?

— В больницу Эрисмана.

Двадцатипятилетняя женщина, очень медлительная, с тяжелым отечным лицом ждала меня у подъезда. Сказала, что схватки через пять минут, воды не отходили.

— Нормально, — сказал я. — Думаю, рожать к утру. Не раньше.

Она села на скамейку в салоне, а я в кабину, и тут меня вызвала диспетчер.

— Всеволод Сергеевич, заодно возьмите в приемном покое мальчика.

— А что с ним?

— Аппендицит.

— А почему не к нам?

— Он городской.

Я не стал спорить — не диспетчер же, в самом деле, придумала, что лечение по месту жительства. Тем более, я все равно еду в город.

В приемном покое я осмотрел мальчика — да, аппендицит, начало его, вот и направление нашего хирурга. Так что я кучер, не более того.

До детской городской больницы доехали спокойно.

У въезда в больницу на мраморной доске написано было, что больница построена на средства субботника. Белые девятиэтажные здания.

Приняли у меня мальчика сразу, да и что спорить, если больница сегодня дежурит по городу.

Я вышел из бокса. Сыпал мелкий дождик. В колодце двора я показался себе маленьким и вовсе никому не нужным существом. Окна были темны, и в тишине, откуда-то сверху лился «Полонез» Огинского, даже не знаю, каким образом он мог звучать — детская больница, вечернее время, но лился он как бы с неба, и это было столь неожиданно, что я замер у машины, и вслушивался в музыку, и «Полонез», что называется, достал меня, да так, что я готов был сесть на какую-нибудь скамейку и завыть в полный голос. Или хоть молча пострадать.

Но то была бы невозможная, хотя и красивая распущенность — да при шофере — нет, с неврастенией нужно бороться. И тогда я сел в кабину и мы поехали.

Неторопливо переговаривались с шофером — о погоде, о продуктах. Ехать без гонки одно удовольствие.

Уже въезжали в город, как женщина отодвинула стеклышко в кабину и сказала застенчиво:

— Доктор, а я рожать собралась.

— Интересное сообщение. Именно для этого я вас и везу в роддом.

— Нет, доктор, я буду рожать прямо сейчас.

Прихватив сумку и бикс, я быстро перебрался в салон.

— Мигалку включите, — сказал шоферу.

Он кивнул. Помчались.

Схватки были через полминуты.

— Ноги так. А теперь так! Отключитесь, — уговаривал я роженицу, словно бы рожать ей или нет зависело от ее или моей воли.

Нужно было продержаться минут двадцать до роддома, и повезло — продержалась.

С носилками вбежали в роддом.

— Куда? — крикнул девочке, сидящей у стола.

— За мной! — и девочка стала нашим поводырем.

Успели.

— Вам кого? — все-таки успел спросить у своей роженицы. — Мальчика или девочку?

— Девочку. Мальчик уже есть.

— Попросите акушерку, — сказал я медсестре. — Нужна девочка.

— Хорошо, — очень серьезно ответила медсестра, хотя, конечно же, моя шутка не была для нее шуткой первой свежести.

Обратно ехали неторопливо, отходя от гонки.

— Что-то, между тем, стало холодать, — сказал я.

— А когда гнали, чего-то печка испортилась.

И это сказалось очень скоро — я так замерз, что к концу дороги дрожал, как, к примеру, осиновый листочек.

С семи до восьми съездил на простенький вызов и принялся ждать конца смены, вернее, пятиминутки. Это было какое-то странное, я бы даже сказал, счастливое ожидание — ну, я ему сейчас выдам. Ну, вот только спроси он сегодня, как дела — уж я ему выдам.

Да, впервые за много месяцев ждал прихода Алферова.

И он пришел, энергичный, бодрый, веселый. Как дела? Общий такой вопрос. Нет, мне нужен вопрос не общий, но направленный только ко мне, и нужно максимальное стечение зрителей, и сердце мое томительно замирало в предчувствии близкого счастья. Дебют на провинциальной сцене, и в зале впервые полно.

И вот пришли наши сменщики, и снова вошел Алферов — в свежем халате, при ярком галстуке.

— Что у вас нового? — спросил у всех по очереди.

Как же счастливо клокотало сердце — ну, дойди, дойди до меня.

— Что у вас случилось, Всеволод Сергеевич?

— Да ничего особенного. Вот только мальчика чуть было не загубил, — и я рассказал, как было дело. — И знаете, по чьей вине чуть не погиб ребенок?

— По чьей же, Всеволод Сергеевич?

Ну, какая подставка, он летит на огонь, словно мотылек.

— По вашей, Олег Петрович, — и я постарался послать ему обаятельную улыбку.

— Э, нет, Всеволод Сергеевич, вы почитайте список обязанностей. Проверка аппаратуры — ваша забота.

— Нет, Олег Петрович, я не могу уследить за всеми машинами. Это должна делать старший фельдшер. Если она не умеет или не хочет этого делать, тогда вы. Но вам это не по силам. И знаете, почему?

— Почему же, интересно? — он смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Присутствовала и насмешливость — трепыхайся, трепыхайся, недолго тебе осталось.

— Вы не умеете работать. Вы не можете заведовать отделением. Я бы даже дал вам совет. Вернее, это просьба.

— Слушаю вас, Всеволод Сергеевич.

— Прошу вас: уйдите с этой работы. Сделайте это сейчас, пока не поздно. Вы не можете заведовать. Поверьте моему долгому опыту: у меня могла случиться трагедия, и она случится в ближайшее время. Вы развалили работу, за это кто-то заплатит своей жизнью. Я хотел бы ошибиться, конечно. Дайте людям работать спокойно — уйдите. Можете вернуться на прежнее место — мы вас просим.

Он побледнел, но сумел не сорваться.