Ноль три

А вот с Павликом мы были неразлучны. Все свободное от дежурств время я проводил с ним. Много плавали, он даже рекордный для себя заплыв сделал — до фортов и обратно, — это почти три километра.

За лето он как-то незаметно перешел в иное возрастное состояние — из мальчика превратился в подростка. Стал со мной чуть сдержаннее, суше. Начал рассматривать в зеркале свое лицо и даже без материнских напоминаний мыться по вечерам. Даже заявил, что Светка, с которой он вместе сидит, пожалуй, не ябеда, а нормальная девчонка — так он поразмыслил летом.

14

— Еще немного потерпеть, и все, — утешала себя Наташа. — И все. И новая жизнь.

То есть все ее надежды были связаны с получением жилья, и каждый день общежитской жизни был невмоготу, потому что каждый день — отсрочка близкого счастья.

А я прокручивал нехитрое соображение про относительность счастья. Это так просто. Вот, к примеру, в этот же самый момент какой-нибудь жалкий рантье сидит где-нибудь, скажем, на Елисейских полях, и возможно, у него на душе пакостно, ему скучно, одиноко, и он несчастлив, а я в это же самое время лежу в зачуханном общежитии, и только что меня бросило в страх оттого, что в дверь барабанили, и я не смею громко разговаривать, и я не смею вольно ступать, и за нами наблюдала наглая крыса, и я все равно счастлив. Да уж, все на свете относительно.

— Как же все-таки люди десятилетиями живут по коммуналкам? — спросил я.

— Не знаю. Никогда не жила, и поэтому невыносимо.

— Да, изнеженное выросло поколение, — это я так, разумеется, шутил. И чтоб сменить разговор, спросил: — Что нового на работе? Клуб начал работу?

— Да. Вчера было открытие нового сезона. Березин у нас снова староста.

— Это капитан, любящий поэзию?

— Да. Он принес гвоздики. И как он смущался и краснел.

— Да уж, галантные нынче пошли капитаны.

Но она не поддержала мои подтрунивания над старостой клуба, она даже обиделась, что мне очень и очень не понравилось.

Да, август был месяцем удивительно ровной радости, и я даже думал, что есть же счастливчики, что и всю жизнь в такой радости живут.

Но то была лишь вспышка радости перед долгим захлестом тоски.

И к этому самое прямое отношение имел новый доктор Сергей Андреевич. Собственно, потому я так подробно о нем и рассказывал.

Все дело в том, что он оказался больно уж независимым. Он, представьте себе, живет без двойного счета: один — для себя, другой — для других. Он словно бы малый мальчик. И если говорит, что человек не должен излишне приспосабливаться к обстоятельствам, то это означает, что приспосабливаться не должен именно он, Сергей Андреевич, к нашим конкретным обстоятельствам.

Алферов, как и положено заведующему, опекал молодого специалиста, с особым вниманием просматривал его листки, всякий раз спрашивал, а почему вы сделали то-то и то-то, не лучше ли было сделать вот это.

И это все правильно: институтское образование — это одно, наши реалии — это другое. Именно у нас обучение по-настоящему и начинается. Так что опека Алферова была вполне понятна.

Странны были реакции Сергея Андреевича. Положено ведь как: старший товарищ тебе, новичку, дает указания, ты поблагодари и исполни. Сергей же Андреевич, если с указаниями был согласен, благодарил, а если не согласен — доказывал свою правоту. Сухо, нашим привычным халдейским языком, но убедительно, черт побери.

Если бы Алферов поучал его в своем кабинете, наедине — это одно, но поучал на пятиминутках, с понятной целью — на ошибках одного учимся все, и тут довольно быстро выяснилось, что теоретически Сергей Андреевич подготовлен превосходно. Что понятно: только что закончил институт, прошел превосходную интернатуру, где его год накачивали теориями, и в этих теориях он был сильнее и Алферова, и меня, и всех. Умный парнишка, чего там.

Алферову бы смириться с таким положением, как, к примеру, смирился я, но это его почему-то задело. Можно сказать, молокосос, мальчишка, а туда же.

Однажды стал выговаривать — да с легким раздражением, мол, говорю не в первый раз, а вам хоп хны, — зачем вы при бронхиальной астме ввели коргликон, когда достаточно эуфиллина — я этого больного знаю, ему достаточно внутривенного эуфиллина.

— Нет, Олег Петрович, вы неверно ставите вопрос, — спокойно ответил Сергей Андреевич, — если вы говорите об экономии лекарств, о том, что коргликона у нас не хватит до конца месяца — это одно. Если вы скажете экономить, я буду экономить. Но в данном случае именно этому больному коргликон показан, — и он так складно пропел хвалу сердечным гликозидам, что я даже заулыбался от удовольствия, какая у человека грамотная профессиональная речь, четко доказал, неотразимо.

Так, что даже Алферов всплеснул руками и воскликнул:

— Пять баллов! Ну что же — в споре рождается истина.

Однако, не думаю, что это упрямство Сергея Андреевича ему нравилось. Небось, подумал тогда, что у него будут хлопоты с этим пареньком. Он непокладистый, неручной. Он, беда, говорит то, что думает. А мы от этого, благодаря усилиям Алферова, помаленьку отвыкли.

Но это ладно. А только Сергей Андреевич проявил себя самым неожиданным образом: он вдруг выступил на ближайшем собрании. Что удивило всех. Есть неписаный закон: ты молодой, твой номер дальний, ты, знай, слушай старших и помалкивай. В медицине послушание в период твоей выучки — штука обязательная.

А этот паренек взял слово на общем собрании. Ну, извинился: ему надо не говорить, а внимать, но у него есть оправдание — свежий взгляд, вот этим взглядом он и хочет поделиться.

— Первое: почему диспетчер грубит больным? Ночью и особенно к концу смены с больными разговаривают недопустимо. Несколько раз на вызове, вместо того, чтоб лечить, я долго успокаивал больных. Так они были накалены.

Наша бедная Зина пошла пятнами — так неожиданно было нападение Сергея Андреевича. Она ему как раз симпатизировала, даже щадила, а он налетел на нее.

И это была смелость с его стороны. Диспетчеров мы все побаиваемся, стараемся с ними не ссориться. Многие даже и заискивают. Что и понятно: от диспетчера зависит — послать тебя ночью на соседнюю улицу или в район за тридцать километров. И тут не нужно излишне геройствовать: как ни относись к работе, а все же ночью каждому больше нравится сделать ближний и легкий вызов, а не дальний и трудный. Все понятно.

Спорить с диспетчером — плевать против ветра. У нее так много маленьких хитростей, что ты всегда будешь стороной проигравшей. Если диспетчер тебя не взлюбит, тебе придется плохо. Твоя очередь ехать, вызов легкий и близкий, так она его чуть придержит до следующего вызова, и если он будет дальним, непременно всучит тебе, немилому, а на ближний пошлет того, кто ей симпатичен.

Вот так впрямую ругать диспетчера — отвага немалая. Ну, начальство ругает постоянно, это и понятно, грубость — бич повсеместный, диспетчер — зеркало «Скорой помощи», все так, но чтоб ругали свои же — это бывает редко.

К тому же все понимают, что работа диспетчера очень трудна. Тут и бесконечные розыгрыши по телефону, и ложные вызовы, и заигрывание молодых ребят с помощью матерных анекдотов, и немотивированная грубость, и пьяные — всего хватает.

Алферов похвалил Сергея Андреевича:

— Все верно. Сергей Андреевич говорит правильно: у нас диспетчера сильные, но грубоватые.

Но, оказывается, Сергей Андреевич только брал разгон.

— Второе: у нас плохие отношения между сменами. Дважды я сталкивался с тем, что один врач оговаривал другого в глазах больного. А меня учили уважать монолитность нашего клана. И, наконец, главное: что у нас происходит с лекарствами, Олег Петрович?

— Конец месяца. Лимиты. Все же сами знаете, — сердито ответил Алферов.

— А я как раз не хочу этого знать. Мое дело — лечить. А уж обеспечить меня необходимым — ваше дело. Сегодня ночью поехал на сердечную астму. Кислорода нет. Морфия нет. Лазикса нет. Чем лечить?