Ноль три

Но однажды он услышал стук упавшей табуретки, однако вбегать не стал, напротив того, покурил на кухне, да побалакал с соседкой, а когда вошел, было поздно. Мы уже ничего не могли сделать.

А вот и противоположный случай. Я никогда не забуду пожилого мужчину, жену которого вез в терапию с инфарктом. Несколько раз, когда я шел на работу, встречал этого мужчину (он всю ночь сидел у постели жены и теперь, когда начался утренний обход, шел домой немного отдохнуть).

Однажды он с блуждающей какой-то улыбкой сказал мне, что жена его только что умерла, и смиренно добавил, что и ему теперь нечего задерживаться (они никогда не разлучались, даже когда его отправили на Север, она все годы жила там, где работал он).

И через несколько дней умер от инфаркта. Не отбивался от лечения, а только понимающе улыбался. С одной стороны, зачем мешать людям делать свое дело, с другой же стороны, работа эта в его случае вовсе бесполезна — что может помешать человеку в его страстном желании последовать за своей любимой женой.

То есть получается, какие картинки я ни показываю, они получаются не слишком веселыми. Но тут простейшее оправдание — такими я их вижу. Вот и весь сказ. А иными их покажет иной человек, что устроен так счастливо, словно у него в глазу, как в давней сказке, стекляшечка, волшебная призмочка, любые картинки превращающая в беспредельную красоту и гармонию.

Но то задачка для волшебников.

Тут мы выехали на пригорок, включилась рация, и ее пронзительный звук прервал мои нехитрые рассуждения. Я получил новый вызов — в большую деревню, в знаменитый совхоз.

Новый пятиэтажный дом. Однокомнатная квартира на первом этаже. Битые стекла, пустые бутылки, сдернутая со стола на пол скатерть, остатки пищи на полу — привычная картина пьяного разгрома. Два дружинника с повязками, на стуле плачет молодая женщина, на полу сидит паренек, правой кистью намертво сжимая левое предплечие.

Тут история такая. Молодая женщина поехала в отпуск к тете в Воронежскую область, там познакомилась с этим вот пареньком, и он высказал большое желание перебраться сюда. И, понятно, жениться. И перебрался.

Решили было уже заявление подавать, да женщина поняла, что жених ее, как выпьет в субботу, так его тянет на скандал. И не то что рядовой скандал, а всякий раз норовит поколотить свою невесту. Она и думает, что если он сейчас синяки ей наставляет, то что же будет потом, когда он станет законным человеком на этой вот жилплощади. Ну и говорит ему, а вали-ка ты, дружок, обратно, не состоялась у нас с тобой любовь. Сегодня она сказала, чтоб завтра его духу здесь не было. Домой возвращаться ему неохота, а в совхозе не зацепиться — люди же видят птицу по полету, кто ж его здесь примет.

И вот сегодня он устроил скандал, запустил в невесту вазой (а ваза дорогая, от мамы осталась), поставил очередной синяк, сдернул со стола скатерть, но поняв, что перегнул палку, стал перерезать себе вены на предплечье.

Но делал это, изнемогая от жалости к себе — вена цела, хотя кровь немного просочилась. Женщина вызвала разом и милицию, и «скорую помощь».

Я смазал ранку иодом да и забинтовал. А женщина рыдала в углу — молодая симпатичная женщина.

— Тише, Танечка, не плачь… — начал паренек.

— Вас в самом деле Таней зовут? — зачем-то поинтересовался я.

Женщина кивнула.

— Сдашь бутылки, — продолжал паренек, — купишь мяч.

Это четверостишие я знал от Павлика. Две первые строки: «Наша Таня громко плачет — пропила последний мячик» — несомненный пример сближения двух культур, городской и деревенской.

— Я здесь больше не нужен, — сказал я. — Откуда можно позвонить?

— А подвезите нас до пикета, оттуда и позвоните, — сказал дружинник.

Но тут паренек кочевряжиться, вопить — а не пойду в пикет, однако его дружинники под ручки и втолкнули в машину, а он все вопит и вопит.

Господи, думал я, ну до чего же мы, «Скорая помощь», не любим пьяных. Скорее это даже ненависть. Даже не потому, что дают нам лишнюю работу. Хотя и это тоже. Но они дают такую работу, что ты всегда можешь промахнуться. Вот он спит с надсадным хрипом, а ты ломай голову, он пьян или без сознания. Или же он возбужден, и ты никак не сообразишь, это от алкоголя или от травмы.

А этот пьяный кураж, ты его обрабатываешь, а он, как было уже сказано, норовит вытереть о твой халат свои в крови и грязи руки или же, отбиваясь от тебя, норовит в тебя же и плюнуть.

Года два назад мужчина не давал осмотреть себя, а у меня не было времени на долгие разговоры — субботний вечер, работа ждет — и я прикрикнул на него. Так жена говорит с укором, мол, вы уж с ним поласковее, он же доцент. Тут я нашелся, ответил, что это завтра он будет доцентом, сегодня же он ползает на четвереньках.

И когда у пьяного начинается особенный кураж, тебя прямо колотит от ненависти. Но, разумеется, приходится сдерживаться — человек же, а как иначе, к тому же у него травма или сердце схватило.

Но надолго моего разгона не хватило — до пикета было метров триста.

Приехал на станцию, а все, как и положено в воскресный вечер, в разгоне. Только поужинал, Зина приготовила мне новый вызов.

— Поезжайте, Всеволод Сергеевич, бригада на вызове, педиатр в другом конце, — она, конечно, понимала, что это значит — сделать большой круг, потому голос ее был просительным.

— А что там?

— Годовалый ребенок задыхается.

— Ложный круп? — спросил я, и сердце оборвалось от предчувствия беды.

— Да. Он с трахеостомой.

— А где ставили трубку?

— В областной больнице.

— Туда везти?

— Да.

— А возьмут?

— А куда денутся?

— Тоже верно.

Я вскочил в машину.

— Ну, Гена, на вас смотрит вся Европа. От вашей скорости зависит жизнь ребенка.

Я редко прибегаю к столь высоким словам, и Гена это понимал.

Мы помчались.

Уже в прихожей понял, что дела плохи — слышно было, как надсадно, с хрипом дышит ребенок. На ходу отец ребенка рассказал, что два месяца назад у мальчика развился ложный круп, спасли чудом, но в больнице пришлось в трахею вставлять трубку, другого выхода не было — ребенок погибал. Витя, год и пять месяцев.

Он и сейчас дышал с трудом и вяло всплакивал. А лицо голубоватое, почти прозрачное — дыхательная недостаточность. На полу стоял электроотсос, чтоб в трубке не скапливалась мокрота.

— Из-за чего тогда круп развился? — спросил я.

— Не то пневмония, не то аллергическое, — ответил мне отец мальчика, лет двадцати трех парень, с мягким светлым лицом и тихим ненадрывным голосом. Он был встревожен, но вполне владел собой.

Я послушал мальчика.

— Отека легких нет? Пневмонии нет?

— Отека нет. И пневмонии тоже. А вы медик?

— Нет, я механизатор. Просто с Витей лежал в больнице. Вот обучили всему, — показал он на электроотсос.

— А мать что же?

— Так у нас еще и девочка.

Только тут я заметил, что у стенки детская кроватка, а у кроватки стоит молодая красивая женщина. Но она в разговоры не вступала — и в больнице с сыном лежал отец, и все дальнейшие хлопоты на нем.

Они были повязаны, отец и сын, такой незримой нитью, что стоило отцу отойти от сына, как мальчик начал плакать. Только отец подошел, мальчик успокоился.

А парень был ловок, сноровисто подключил отсос и поднес к трубке, вставленной в трахею, и сказал:

— Нет ничего, — и успокаивая, губами коснулся лба ребенка.

Мать не вмешивалась, она следила, спит ли четырехмесячная дочь — слишком яркий свет в квартире.

— Поехали, — сказал я. — Кто со мной?

— Я, — ответил отец ребенка, даже удивляясь, что я могу сомневаться.

Он быстро и сноровисто одел мальчика и еще раз поднес отсос, а мать молча смотрела. Так что у меня даже подозрение возникло, что она смирилась, что однажды круп удавит сына, и все душевные силы направила на младшую дочь. А отец, о нет, он не смирится. Как, надо сказать, и я. Я не мог бы вслух сказать, что ребенок не жилец, а если и жилец, то судьба его горчайшая. И мне очень нравился отец мальчишки, заботлив и сдержан; и можно было только догадываться, чего стоит ему эта сдержанность, и какие страхи, какие взрывы любви к сыну происходят сейчас в его душе. Но они повязаны нитью, и чтоб не испугать сына, он вынужден сдерживаться.