Страница 3 из 50
с завидной регулярностью в дни родительской получки приходили ко мне
книжки на лощеной бумаге.
Крутится дочь у навороченного «лазера» и ломается под новомодные
хиты, а я смотрю на нее и вспоминаю, как стоял, раскрыв рот, дрыгаясь под
звуки «босанов» и «шейков», что неслись из окон канувшего в лету ресторана
«Плакучая ива».
Но странное дело: чем отчетливее вижу я старость, угрюмо глядящую на меня
из мути зеркальных глубин, тем трудней мне разобраться, где заканчивается
реальность детских воспоминаний и начинается придуманная мной же история
о событиях минувших дней. Может вовсе и не существовал тот двор, который,
исчезнув с лица земли, по-прежнему хранит мои следы? Может я никогда и не
стоял у того ресторана и не слушал музыку давно уже не существующего
оркестра?
Как безумно далеки те годы! Только сны, пожелтевшая фотография лопоухого
мальчугана в коротких штанишках, да стопка виниловых пластинок и связка
выгоревших тетрадных листков – вот, пожалуй, и все, что осталось от детства.
Но разве может размытый временем лист, или чудом сохраненная обложка
школьного дневника служить веским аргументом в пользу реальности
минувшего, если такая могущественная штука, как память, сомневается в его
достоверности?
Мои музыкальные способности проявились рано и своеобразно. Так,
например, разорвав очередную футболку, я, вместо того, чтобы изображать
горе, нес её домой, горланя приятным дискантом модную в те времена песню
(безбожно перевирая ее при этом): «Чья майка, чья майка…», – и сам же себе
отвечал: «Моя!» Во дворе меня называли «наш Робертино Лоретти» и угощали
пенкой от сливового варенья. Местная шпана звала меня «Магомаевым» и
заставляла танцевать твист, собирая за это деньги с прохожих. Слава моя росла.
Дошла она и до родителей.
– Наш мальчик обладает музыкальными способностями, – сказала как-то
бабушка.
Почему это сказала бабушка, а не дедушка, или, например, родители? Ну, во-
первых, у меня не было дедушки. Во-вторых, родителям всегда немножко не до
детей, когда в доме есть бабушка. И, в-третьих – и это, пожалуй, главное -
женская душа, а тем более душа бабушки, обожающей своего внука, устроена
таким образом, что может рассмотреть талант там, где другие видят только
детское дурачество.
– И в чем же они заключаются, эти самые таланты? – недоуменно вскинули
брови родители.
– Ну здравствуйте, приехали! Наш Боря уже давно имеет стабильный успех, а
родители ни ухом, ни рылом.
– Правда? И что же это за успех? По математике?
Мои родители, занятые диссертациями, так редко бывали дома, что без конца
чему-то удивлялись. «Как, у Бори выпал зуб?» «Как, Боря носит уже 33
размер?» «Как, у Бори скарлатина?» Теперь вот оказались еще и способности…
– И по математике тоже. Мальчик за деньги поет в подворотне, – ответила
бабушка.
– Мама, как же вы допустили?
– Что мама, что мама, – защищалась бабушка. – В конце концов, вы же -
родители. Взяли бы, да и поговорили с сыном, да направили его способности в
нужное русло.
– А что, и поговорим! – закричал папа.
– А что, и направим! – поддержала его мама.
Весь это разговор долетает за перегородку, отделяющую «салон» от маленькой
комнатки, где за письменным столом сижу я, вислоухий мальчуган, и
старательно насвистываю новомодный мотив песни «Королева красоты».
Вечером «Королева» сулит мне сигарету «Памир».
– Иди сюда, лоботряс! – кричит мне из-за перегородки отец.
– Гарик, поласковей, поласковей, это же твой сын, – просит бабушка.
Я прекращаю свистеть и с ангельским смирением вхожу в «салон».
– Слушай, лоботряс, – обращается ко мне папа. – Скажи, это правда, что ты
поешь в подворотнях за деньги?
Я провожу рукой по вспотевшему лбу. Лоб у меня крепкий, высокий и совсем
не трясется. «Отчего же тогда отец упорно называет меня лоботрясом?», -
думаю я, и, переминаясь с ноги ногу, отвечаю: «Ну, если это можно назвать
деньгами, то да, хотя…».
– Ну, вот и прекрасно, – не дает мне развить мысль отец, – за заработанные в
подворотнях деньги ты с завтрашнего дня начинаешь развивать свои
способности.
– Какие способности? – спрашиваю я, надеясь, что мне купят велосипед и
отдадут в секцию велоспорта. А может быть, лук? Ведь лук – это так
романтично, от него веет историями Шервудского леса.
– Музыкальные, – прерывает мои мечты отец.
– А что это значит? – удивленно спрашиваю я.
– Это значит, – говорит бабушка, – что мы купим тебе музыкальный инструмент,
рояль, например, и ты будешь на нем учиться играть.
– Зачем мне музыкальный инструмент, тем более рояль? У нас его и поставить-
то негде, – отвечаю я.
– Это не твое дело, где мы его поставим. Ты лучше скажи, когда ты станешь
человеком, а не лоботрясом? – спрашивает отец.
Я провожу рукой по вспотевшему лбу и продолжаю мямлить:
– Я бы хотел развивать свои способности в секции стрельбы из лука или самбо.
– Выбрось это из своей головы. Пока я жива, никаких самбов и луков в доме не
будет, – заявляет мама, косясь при этом на электрический провод от утюга.
Но в это время огромные настенные часы начинают клокотать, как
проснувшийся вулкан, и громко бьют семь раз… Меня уже ждут слушатели…
Из пестрых лоскутков прошлого воскресают первые музыкальные
инструменты, предложенные мне в освоение: отечественный баян «Тула» и
германский трофейный аккордеон «Хофнер». Но «Хофнер» и «Тула» были
отвергнуты мною с порога – во-первых, из-за громоздкости, во-вторых, из-за
массовой распространенности.
– Нет, – решительно заявляю я, когда мы приходим в музыкальный магазин.
– Как нет? – восклицает отец. – Мы специально приехали сюда, с трудом
вырвавшись из лаборатории. А ты, дубовая твоя голова, говоришь «нет»!
– Но почему нет, горе ты луковое? – спрашивает мама.
– Дети, ради Бога, потише, – умоляюще просит бабушка. – Вы же не в своей
лаборатории.
– Это плебейские инструменты, – отвечаю я.
– Где ты нахватался таких слов, лоботряс? – говорит папа. – Плебейские! А
знаешь ли ты, аристократ обалдуевский, что инструменты эти стоят две моих
кандидатских зарплаты?
Разъяснения не действуют. Будущее «музыкальное светило» пугает родителей
тем, что не придет ночевать домой.
– Ну что я говорил – обалдуй. Чистый обалдуй, одним словом, форменный
лоботряс! – кричит папа.
– Гарик, что ты говоришь, побойся Бога, ты же член партии, – умоляет папу
бабушка. – Ребенок в поиске. Он ищет, а вы, как интеллигентные люди, должны
ему помочь разобраться. Боря, ведь ты ищешь, правда? – допытывается
бабушка.
– Конечно, Боря ищет! Ваш Боря только и делает, что ищет, как довести нас
всех до инфаркта, – перебивает её мама и пытается отыскать среди магазинного
инвентаря любимое орудие воспитания – электрический шнур от утюга.
– Глаша, как же так можно, это же и ваш сын, – кипятится бабушка. – Ну не
нравится мальчику баян, по правде сказать, мне он тоже не очень нравится.
Баян – инструмент пьяных ассенизаторов. Другое дело – скрипка. Скрипка -
инструмент интеллигентных людей. Правда, Боря? – обращается она ко мне. Я
молча киваю своим вспотевшим лбом, и мы выходим из магазина.
Так в мою жизнь вошел некто Семен Ильич Беленкин, скрипач-виртуоз,
первая скрипка местного музыкального театра. Он рассказывает мне о струнах,
грифах, деках и тембрах, от него я узнаю, что Страдивари и Паганини – это не
уголовные авторитеты нашего района, а некие загадочные итальянские мастера.