Страница 15 из 17
А книга «Почему и я христианин» возникла на основе переписки Сергея Алексеевича со многими людьми, которых волновали вопросы, связанные с церковной жизнью, со службой священника и с его языком. Отец Сергий и отвечает на эти вопросы. Его книга стала апологетикой христианства.
Её с пользой для себя прочтут и неверующие. Тем более что отец Сергий Желудков писал в ней:
«Я могу уверенно заключить, что как ни мало сравнительно арифметическое число верующих христиан – принципиальное значение нашей интуиции Личности Христа, Вечного Человека, универсально. Последователи других религий полагают, что мы идеализировали Учителя Иисуса, приписали Ему Божественную Святость. Но они сами почитают Божественную Святость – ту самую, что мы увидели во Христе. И неверующие – не служители зла, а неверующие люди доброй воли, у них нет никакой реальной интуиции и, видит Бог, они в этом не виноваты; но есть у них, как это можно назвать, интуиция ДУХОВНОЙ КРАСОТЫ. Она направляет их лучшие поступки, во всяком случае – их стремления и оценки, – и это та самая, одна и та же, единственная, абсолютная КРАСОТА ПРЕСВЕТЛАЯ, которую явил нам Христос…»
Разумеется, в семидесятые годы, когда она была написана, нечего было и думать о публикации на родине. Книга была напечатана в Мюнхене. В России издана в 1995-м – через одиннадцать лет после кончины замечательного человека и священника, которая настала 30 января 1984 года.
Литературный критик Владимир Фёдорович Огнев, родившийся 7 июля 1923 года, в шестидесятых и в годы застоя считался человеком прогрессивных взглядов.
Моё знакомство с ним началось с 1963 года, когда я купил его небольшую «Книгу про стихи». Что ж. Дурных поэтов Огнев не хвалил. Хвалил хороших. Правда, о плохих он, как правило, и не писал, но я не сомневался, что их он не любит.
Потом, в «Литературной газете» состоялась и непосредственное наше знакомство. Огнев много писал о литературе стран так называемой народной демократии. Часто ездил туда в командировки от Союза писателей и от нашей газеты. Писал о литераторах из союзных советских республик – о Гамзатове, о Марцинкявичусе, о грузинских писателях.
Меня смущала близость Огнева к Георгию Мокеевичу Маркову – первому секретарю Союза писателей. Марков много способствовал заграничным командировкам Огнева, сделал его чуть ли не своим советникам по литературе стран народной демократии. И всячески поощрял. Хотя бы тем, что Огнев входил в правление большого Союза. А с 1991 года занял Владимир Фёдорович номенклатурный пост президента Литфонда СССР.
Литфонд в писательском фольклоре называли «лифондом» и расшифровывали как личный фонд секретарей Союза.
Дело в том, что был поставлен верхний предел на пособие, которое мог запросить у Литфонда нуждающийся писатель. Я никогда ничего у Литфонда не просил, поэтому боюсь соврать, но, кажется, что верхний был в 1500 или 2000 рублей. Такую сумму Литфонд мог выдать только на условиях займа. Безвозвратная ссуда, полагающаяся нуждающемуся писателю, была много меньше.
Так вот. Рассказывали, что каждый январь правление Литфонда рассматривало просьбу секретаря союза писателей (фамилию я знаю, но не назову, чтобы задним числом не обвинили в клевете) о выдаче ему предельной возвратной ссуды. Разумеется, ссуда ему выдавалась. А в декабре, подводя итоги года, правление снова возвращалось к выданной секретарю ссуде. Было у правления право списывать эти деньги в исключительных случаях. Исключения не прописывались, но понятно, что их легко придумать: тяжёлая болезнь или там какое-нибудь природное бедствие: пожар, например. Легко догадаться, что для секретаря исключение находили. Деньги он не возвращал.
Тот, кто читал «Шапку» Владимира Войновича, помнит об иерархии писателей, которые устанавливал литфонд. Это касалось любого вида обслуживания – от распределения путёвок до распределения дач.
Словом, пост, который занял Владимир Фёдорович, был внушительный и лакомый, после того как Союз писателей СССР приказал долго жить. Руководители Литфонда не церемонились: приватизировали и продавали на сторону былую общую писательскую собственность.
Так и получилось, что московские писатели остались без своей роскошной поликлиники, оборудованной новейшей медицинской техникой. Называли очень крупную сумму, которую поделили между собой после её продажи Владимир Огнев и главный врач поликлиники Евгений Нечаев.
Печально, конечно, но, кажется, что Владимир Фёдорович Огнев останется в истории литературы поступками, не имеющими никакого отношения к самой литературе.
В 1961 году в библиотеке, доставшейся жене от её родителей, я обнаружил небольшую книгу Лиона Фейхтвангера «Москва 1937», которая в то время была изъята из библиотек и переведена в спецхран, куда вход был по особым пропускам.
Позже я прочитал о судьбе этой книги, понравившейся Сталину. О том, как по приказу Сталина заведующий издательским сектором ЦК ВКП(б) Василий Сергеевич Молодцов обеспечил за одну ночь печать массового тиража книги Фейхтвангера. Позже она исчезла не оттого, что разонравилась Сталину. А потому, что сообщала о некоторых известных тогда фактах, какие Сталин предпочёл не вспоминать. О них уже не было дозволено знать советским гражданам. Например, о том, что Троцкий был организатором Красной армии.
Эренбург в своих воспоминаниях с каким-то мстительным удовлетворением написал, что Сталин легко обвёл вокруг пальца Фейхтвангера, считавшего себя опытным лисом. Я удивился стоявшему за этим подтексту самораскрытию: Эренбурга, стало быть, Сталин не провёл? Тогда вырисовывается не очень симпатичная фигура лакея, знавшего цену хозяину, но беспрекословно исполнявшего все хозяйские прихоти!
Возвращаюсь к моему первому чтению книги «Москва 1937». Истины она мне не открыла. Я читал ещё старшеклассником стенограммы процессов Бухарина, Рыкова и других, которые сохранял старший брат моего отца. Но личность Фейхтвангера, родившегося 7 июля 1884 года, мне пришлось переоценить. Его романы я прочёл недавно и видел за ними человека, который ищет в истории ответ на вопросы, поставленные перед ним его современностью. Но вот он сталкивается с самой современностью. Перед ним руководитель огромной страны, которую Фейхтвангер посещает во второй раз в момент, когда большинство из тех, с кем он встречался прежде, исчезли:
«Мы говорили со Сталиным о свободе печати, о демократии и об обожествлении его личности. В начале беседы он говорил общими фразами и прибегал к известным шаблонным оборотам партийного лексикона. Позднее я перестал чувствовать в нём партийного руководителя. Он предстал передо мной как индивидуальность. Не всегда соглашаясь со мной, он всё время оставался глубоким, умным, вдумчивым».
Но как же так! Если ты различаешь шаблонные обороты партийного лексикона, на котором и сам партийный вождь поначалу объяснялся, если, судя по всему, тебе они претят, то почему не задумываешься над тем, кто эти шаблоны внедрил и приказывает им следовать? А если понял, что для самого Сталина общие фразы и шаблонные обороты – маска, которую он при тебе же и снял, то отчего не различаешь его нехитрой двойной игры, его весьма примитивного актёрства? Поддался обаянию? Но историческому писателю такая эйфория не простительна.
Надо сказать, что книга «Москва 1937» сильно повлияла на моё дальнейшее отношение к Фейхтвангеру, умершему 21 декабря 1958 года.
8 ИЮЛЯ
Помню, вызывает меня Кривицкий, заместитель главного редактора. «Геннадий, – говорит, – нужны письма в поддержку присуждения Егору Исаеву ленинской премии. Набросайте три. Одно от имени студента, другое – от рабочего, а третье – вообще из какого-нибудь сибирского региона, подписанное несколькими читателями». Знал, конечно, Евгений Алексеевич, что были у нас в отделе подлинные письма о поэме Егора Исаева «Даль памяти», недоумевающие, возмущающиеся: за что выдвинули эту малограмотную поэму на ленинскую премию? Я сам их Кривицкому показывал. Усмехался в ответ Евгений Алексеевич: вот, дескать, показать бы их Егору, но не вздумайте, Геннадий, не надо! Знал Кривицкий, да и я знал, да и кто из окололитературной публики не знал, что продвигает Исаева сам Михаил Васильевич Зимянин, секретарь ЦК по идеологии. Егорушкой его называет, глазки сладко прикрывает, слушая исаевское чтение.