Ловцы человеков

- Ладно, - прервал я сам себя. - Завтра голыми руками поймаем. Как Костя Скворцов в Средиземном море, был там с Карповым, на Ближнем востоке, увидел на отмели кефаль, огромную, говорит, прыгнул, выбросил на берег. А Карпов не уберег. Пожалел, говорит, выпустил.

- Сейчас все рыбаки на Пленум поехали, - вспомнил Стас.

- А вот скажите мне, это надо? - спросил Слава. - Вот эти Пленумы, выезды? Или это только сплошной фуршет?

- В конце концов и это неплохо. Редко же стали видеться. Если еще в делегации Роберт Балакщин и Небольсин, да Бобров, то и совсем хорошо. Но ты посмотри на демократов. Мы собираемся реже их раз в десять, вот им-то уже и сказать нечего, одна пьянка. У нас мыслители будь здоров, ты слушал Володина, Лощица, Лобанова, Кожинова, Кара мурзу, Мяло? А Распутин, Белов? Найди у демократов такого хоть одного. Бакланов приехал в Тарханы выступает: "Я счастлив быть на месте, где родился Лермонтов". Вот уровень. Хорошо, Парпара спас положение, за ним выступал: "Поклон вам от Москвы, подарившей миру великого поэта". Конечно, часто и так бывает, что соберемся и сидим якобы за круглым столом и говорим друг другу о том, какие мы умные. Потом это ум в никуда. Вот так, например, о русской идее, целых два дня сидели, стенографистки стенограммы правили и ничего не вышло.

- А какая русская идея? - спросил вдруг Юра, оказывается внимательно слушавший рассказы о писательской жизни.

- Все та же: православие, самодержавие, народность. Сейчас, конечно, только православие, оно же и народность, если б еще плюс сильная власть, жили бы.

Слава, ненадолго прыгнувший в вагончик, тут же показался в дверях с заранее приготовленным подносом, роль которого играла широченная, уставленная едой и питьем, доска и, как пишут в романах, не без некоторой доли торжественности. Водрузил его на широкий пень.

- Прошу! О, нырнуть бы в холодное пиво и тонуть в нем, тонуть в нем, тонуть! Прошу! Домашний свежий самогон, как много дум наводит он. Галина Васильевна, перепрыгнем через тост, сразу за женщин!

- Идея идеей, - мрачно сказал Стас, принимая от Славы пластмассовую походную емкость, - а ужин без рыбы.

- Ну, хоть вертолетчики поедят, - утешил я. - За ночь вода спадет, вроде закат на ясно показывает.

- Да где, спадет. Пока с верховьев скатится.

Но потихоньку, по ходу ужина, настроение у Стаса начало подниматься. Он сидел у костра в шерстяных носках, в сухом свитере. Юра все поглядывал на нас с тревогой и, наконец, высказал ее причину:

- Не надо было купаться, это может закончиться чревато.

Стас неожиданно стал рассказывать о том, как ему на Мегре доверили собаку, Музгара.

- Витька Кулаков. Никому не верил, мне поверил. Я ему запчасти для "Бурана" из Рыбинска возил. Собаку мне доверил - высший знак отличия. Музгар у меня в ногах спал. Пришел за мной вертолет, уже Мегра замерзла. Собаку не берут. Ни в какую. Заплакал, оставил. А Музгар выжил. Но жена Витьки меня за мужика считать перестала. "Что ж ты, - говорит, - за мужик. Надо было Музгара пристрелить, а шкуру ободрать на шапку". Собака была! Глухарей брал, белку облаивал. Раз даже: рыбачу, слышу лай, выносится лось прямо на меня. Гнал лося под выстрел. Меня Витька повел ель на воду стаскивать, он ель для лодки подвалил. Центнера четыре. Говорит: вдвоем тащим, а отец тащил в одиночку. А там был, я еще застал, Ваня Рыбаков. Поднимет у избы угол и кепку подсунет.

- А чего ты про собаку вспомнил?

- Сегодня вроде какая-то собака пробежала?

Юра торопливо придвинул к себе ружье.

- Собака вряд ли, рысь - вполне. Вот то, что купались вы, это не надо бы, - опять повторил он, - это может продлиться чревато.

Ужин наш у костра продолжался долго. На десерт, на чай и кофе поднялись в вагончик, так как сильно холодел к ночи воздух. В вагончике была другая крайность - Юра так натопил огромную чугунную печь, что градусов было, наверное, под сорок. Вместе с тем Юра берёг тепло, не говорил нам, чтоб мы закрывали дверь, но сам вскакивал и закрывал каждый раз, когда кто-то выходил и входил. Вскоре притерпелись и к теплу, разделись до рубашек. Даже было приятно после целого дня хождения в тяжелых бахилах, ватных штанах и ватниках. Пошли разговоры. Юра принялся уничтожать пиво, выливая его сквозь себя на землю, у других тоже проявились свои склонности, словом вечер получился незабываемым. Даже и песни попели. В них все время ввергал Слава. Он допел до конца песню о Печоре. Вот она: Где в океан бежит Печора,

Там всюду ледяные горы,

Там стужа люта в декабре,

Нехо-о, ох нехорошо зимой в тундре.

Припев:

Ой-ла-ли-ла, бежит олень,

Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.

Там нету клуба, нету сцены,

Там люди холодны, как стены,

Ой ла-ли-ла, худое дело,

Где ж будем ставить мы "Отелло".

Припев и финал:

Ой-ла-ли-ла, бежит олень,

Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.

Ой ла-ли-ла, гибнет человек:

Пришлите де-е, пришлите денег на побег.

Оказывается, это была песня лагерных артистов.

- Нас вообще многому блатняги учили, - сказал Стас. - "А легавые в то время на облаву идут... Двадцать пуль ему вдогонку, пять застряло в груди". Именно в груди, а не в спине. "Молодая комсомолка жулика хоронит". Это тебе не окуджавская "привычно пальцы тонкие соскользнули", слово подобрал змеиное, "соскользнули к кобуре". А вторая струя была советские песни, я плакал, когда пел "Летят перелетные птицы... Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна", плакал. "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех".

- А я плакал над "Враги сожгли родную хату", вспомнил я. - "На груди его светилась медаль за город Будапешт". За счет России спасен и Будапешт и вся Европа, она очень благодарна.

Вступила и немногословная Галина Васильевна:

- Я в детстве пела русские песни, особенно "Ой да ты, калинушка".

Конечно, мы с чувством исполнили "Калинушку". Петь можно было очень громко, на многие сотни километров никого. Только ворон слушал нас, да песцы, да еще не залегший в берлогу медведь.

- А еще одна струя в нас вливалась, - сказал Стас, - это классика. Это когда учился в университете.

- Да, - подхватил и я, - я заметил, что мы, приехавшие в Москву, и относились к ней с большей любовью, чем москвичи и вскоре знали ее лучше. Все театры, все выставки, консерватория, зал Чайковского, и везде успевали. Еще и работали.

Слава проникновенно и негромко запел:

- "Ой да командир майор, Богу молится, Богу молится, всем жить хочется".

- А зэковскую патриотическую знаете? - спросил Стас. - "Вот я стою на стреме, держу в руке наган, и вот ко мне подходит неизвестный мне граждан...?

- Знаем, - ответил я. - "Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала нет". Не выдал он за жемчугу стакан "заводов советских план". А все равно, собаки, посадили. "С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде". Сейчас за копейки все выдадут. Молдова для НАТО все военные секреты выворачивает.

Спели мы и "При лужке, лужке" и "Лучину" и даже поднялись до воспоминаний о первых стихах. "Кого люблю и с кем вожуся, не твое дело, Дуся", - так, четко и с достоинством писал в восемь лет Станислав Юрьевич. Вспоминали ушедших от нас, много говорили о Георгии Васильевиче Свиридове, о Шукшине, Глебе Горышине, Рубцове. И о живых, конечно, говорили.

Юра тем временем, считая, что наши входы и выходы остудили вагончик, снова расшуровал печку. Пламя гудело, добавляя свои отблески к свету керосиновой лампы. Около начала трубы металл покраснел как в кузнице. Мы просили больше не подкладывать.

Слава и Юра как люди помоложе, покарабкались на второй этаж сколоченных из грубых досок тюремных нар. То есть похожих на тюремные. Мы легли внизу. Так и то было невыносимо жарко. Каково им было наверху. Между тем Слава храпел так молодецки, что Стас проговорит экспромт:

"Как если б вся Вселенная храпела,

так спит спецназ, вернувшись после дела".