Страница 28 из 29
Ну, думаю, пропала моя головушка.
Тут только я про топор и вспомнил — в правую руку его переложил, стою — не дохну.
Слышу, туфлями шаркает…
Такая ли у меня на него злость поднялась, сказать не могу.
Ах, ты, думаю, гадина проклятая! День–деньской на всех без пути кричишь, и ночью на тебя угомону нет!
Гляжу, к балконным дверям подошел, отомкнул.
Ну, думаю, сейчас увидит, что там никого нет, обернется, пропаду…
Как я к нему подскочил, как замахнулся — не помню.
А вот как у него голова хряснула да как подсвечник по полу покатился — и сейчас слышу…
Тут я и топор выпустил — руки жег…
Теперь уж дорогу в спальню я знал… Ощупью кругом стола прошел, спичку чиркнул. Вижу, свечка при зеркале стоит, зажег ее. Теперь чего бояться…
А барыня с барышней? Аж дух у меня заняло.
Про топор вспомнил, да идти за ним боязно,
Тут бритву на столе увидал, взял ее, вернулся в коридор — там под одними дверями чуточную полоску свету видать.
Не спит, думаю, которая–то.
Справиться с ними и с двумя сразу — плевое дело, од- наче крику наделают, Аннушку разбудят, в свидетели против родного брата попадет, а то и к делу припутают — жалко…
Одначе, идти надо. Перекрестился да дверь–то со светом разом и размахнул.
В комнате лампочка голубенькая горит. Барышня спит- почивает так сладко — а сама сквозь сон улыбается. Волоски кольчиком завились, по подушке рассыпались, щечки, как маков цвет, горят, губки чуточку раскрыла…
Гляжу на нее — любуюсь. А сердце у меня, что птица в клетке, трепещется. Жалость его щемит… Ну, да своя рубашка к телу ближе.
Взмахнул рукой… Один разок по горлышку только провел, а головка, почитай, отделилась…
Она не только не охнула, а даже губками не шевельнула. Так с улыбочкой Господу Богу и преставилась. Такой и ко мне всегда являлась…
Долго я на нее смотреть не стал. Дверь к барыне открыта была… вошел…
Спит — ничего не чует. Только, когда подошел к ней, глазами вскинула да таково ли страшно взглянула, что я свету не взвидел — за себя испугался.
Ну, уж эту за волоса схватил, резанул как следует…
А потом… то ли свет от лампадки мигаючи по ее лицу скользнул, то ли она мне глазами моргнула, а только спу- жался я…
Насилу в себя пришел… Когда выходил — шатался, за стулья да за столы схватывался. Тут мне как–то и сережки ее подвернулись.
Рассказчик замолчал, задумался.
Слушателям его жутко стало. Ни одним вопросом следователь тишины не нарушил. Никто не пошелохнулся — все замерли…
— А там, — опять ровно, монотонно начал преступник свой рассказ–покаяние, — от барышни выйдя, прислушался: сестру не разбудил ли.
Нет, все тихо…
В спальню вернулся — там свечка горит. Гляжу — на столике при кровати и ключи лежат.
Тихонечко шкаф открыл — денег там всего семьсот с небольшим на виду лежало — серебро, да вещички кое- какие попали. Тут же платок шелковый лежал — в него все и завернул.
Вдруг… чую: есть кто–то в доме кроме меня, да и только…
Аннушка, что ли, проснулась? Пойти, встретить? Окликнуть? Испугается — шуму наделает.
Задул свечу, чтобы полковника она не увидала. Иду потихоньку, дорогу уж знаю… Только вдруг… слышу, у барышни в комнате что–то чмокает, не то хрюкает. А потом, как взвизгнет кто–то… да босыми ногами затопочет… Мать Пресвятая Богородица! Опамятовался я только, когда я уж в лесе был…
Водворилось молчание.
Вдруг резко загремел опрокинутый стул, и на середину комнаты вылетел Зенин.
— Где руки мыл? Говори!
— Я их совсем не мыл, — просто о барынины косы вытер!
— Аннушка тебя испугалась?
— Никак нет, Аннушка меня не видела. Я еще порога бариновой комнаты не переступил, когда крик и топот услышал. О ее смерти уж месяц спустя в трактире из разговоров узнал!
Снова наступило молчание. Где–то под потолком зажужжала попавшая в невидимую паутину муха. Ее предсмертный не то плач, не то вопль о помощи нашли отклик в исстрадавшейся душе; резко звякнули кандалы упавшего на колени преступника, и с его уст сорвалась мольба:
— Вели казнить меня, ваше благородие, только сними с души грех!
Следователь очнулся. Рука твердо нажала электрический звонок…
— Уведите обвиняемого, — коротко приказал он появившейся страже.
Глава 27
Пророческие слова
— Вот это называется «закатали», — встретил Кнопп Зе- нина и Орловского на другой день после процесса убийцы семьи Ромовых.
Удачное окончание дела повлияло сильно на настроение начальника сыскной полиции. От уныния минувших дней не осталось и следа, забылись нападки высшего начальства, газетные насмешки. Теперь он, Кнопп, сделался снова достойным своего поста, ему льстили, его восхваляли, поздравляли с успехом. Он старался стать выше этих преувеличенных выражений восхищения и в то же время невольно поддавался их ласкающему самолюбие действию. Кнопп вновь обрел свое всегда веселое расположение духа, был опять всеми и всем доволен и ко всем благорасположен.
— Да, пожизненные каторжные работы, — повторял он, — постарались, постарались…
— На что же иное мог рассчитывать убийца при таком составе присяжных вообще, а убийца Ромова, столь влиятельной и даже высокопоставленной, если можно так выразиться, особы, в особенности, — заметил Зенин.
Кнопп покачал головой в знак согласия.
— Ну, а… как там этот Трофим… да… да… Яков? — спросил он затем.
В его голосе послышались сочувственные нотки, что лишний раз доказывало, что между преступниками и чинами уголовной полиции устанавливалась в результате невольного общения своего рода внутренняя связь, выражающаяся у последних известной симпатией, связанной с искренним сочувствием и сожалением.
— Бедный малый искренне радуется приговору, — ответил Зенин. — Я видел его вчера после заседания. Яков валялся у меня в ногах и со слезами на глазах благодарил меня. Он рад наказанию: оно снимает тяжелый камень с сердца, освобождает беднягу от страшного кошмара, от которого он не мог избавиться с самого момента убийства Ромовых.
— Тем лучше, тем лучше. Пожизненная каторга — слово страшное, но… существуют еще амнистии, облегчения условий каторжного быта, сокращение срока за хорошее поведение. Ничто не вечно под луной, Зенин, и каторга в том числе… Несмотря на это преступление, Яков мне кажется хорошим малым.
Кнопп посмотрел на часы и встал от стола.
— А затем, — сказал он, кладя руки на плечи агентам, — позвольте же поблагодарить вас, молодцы! Ведь только благодаря вашему усердию удалось выйти с честью из этого проклятого положения!
Кнопп жестом указал на исписанный лист бумаги на столе.
— Я представил вас обоих к награде и, кроме того, с этого дня каждый из вас получает соответствующее повышение!
Оба сотрудника сердечно поблагодарили начальника, но чуткий Кнопп вдруг уловил непонятную сдержанность в голосе Зенина. Он снова сел за стол и окинул агента испытующим взглядом.
— В чем же дело, Зенин? — прямо спросил он. — Вы как будто недовольны… Что у вас там на душе? Прайс?..
— Вы угадали, начальник, — ответил Зенин, слегка нахмурившись. — Дело по убийству семьи Ромовых закончилось прекрасно для широкой публики, для лиц непосвященных, но себя–то мы обманывать не можем, начальник. Мы не выяснили причин ночного посещения дачи Ромовых Прайсом, мы не можем себе объяснить, откуда происходила странная ранка на шее дочери, мы не разгадали тайны «черного барина», пугающего даже зверей, и следа волочащейся ноги…
— И вы, конечно, не оставили своего намерения продолжать расследование, Зенин? — перебил агента Кнопп. — Выкладывайте все начистоту.
— Я кое–что узнал, начальник. Вы помните, я когда–то говорил вам, что подозреваю, что Прайс иностранец… Я стал рыскать по консульствам, нащупывая осторожно почву. И вот оказалось, что Прайс известен австро–венгерскому посольству в Петербурге. Он значится в списках венгерских подданных, как уроженец Пресбурга, приехавший в Россию по коммерческим делам. Это все… В России он не являлся ни в одну губернаторскую канцелярию и нигде не прописывался. Он таинственно жил и так же таинственно исчез.