За закрытыми ставнями

Подошли мы к трупу. Ноги на четверть до земли не хватают, — шага на два от нее табурет на полу валяется. Смотрю я на нее и думаю, как это она при прыжке странно петлю затянула. Вот тоже, — на сантиметрик, — как Николай Николаевич шутить изволит. На мой взгляд узелок–то и неправилен. Подумал, но молчу. Молод был, неопытен. Где тут на сантиметрах обвинение строить. Произвел вскрытие. Смерть от удушения петлей. Начался опрос. Муж пла- чет–разливается. Вчера, видите ли, бычков на продажу гонял, примерз, уморился и заснул как убитый. Ничего не слыхал.

— А ничего за ней не заметили, когда приехали?

— Нет, — быть ничего. Понурая только была, так мы к

ее чудачествам привычны.

— А в чем же чудачества эти проявлялись?

— Задумается бывало, затоскует без причины, а то на поле убежит, на пруд, а летним временем и в лес.

— А для тоски разве причины не было?

— Кто ж ее знает. С детства, говорят, испорчена была. Мы этого не знали, — она дальняя. За красоту взяли… А уж любил я ее, баловал, наряжал как куклу. Все соседи видели.

Сняли допрос с соседей. Сама удавилась, да и только.

Тут местный батюшка подошел, позвал к себе, залу отвел, напоил, накормил. На ночь велел камин затопить, — видит, прозябли мы очень.

Подсели мы к камину; ветер воет — пурга поднялась страшная. Я об деле заговорил, — обсуждаем. Где тут правду узнаешь? Мужик, видать, кулак — в руках всю округу держит. Даже сам батюшка, говоря о нем, все бородку гладит, похваливает, а в то же время как будто глаза отводит. Встал, попрощался.

Мы сидим, говорим. Вспомнили нашего кучера. «Вот бы, — говорю, — слова его сбылись, да покойница сама явилась бы свидетельницей».

Только я это сказал, и — точно холодом нас обдало. Оглянулись, — не дверь ли открылась, — и вдруг в пяти шагах от нас, всю освещенную каминным огнем, ясно, как вас теперь, увидели мы покойницу. Стоит… На шее веревка, а в протянутой руке — письмо.

Может, и одной минуты видение не длилось, а вот и сейчас ее перед глазами вижу — так ясно запечатлелся ее образ.

Что с нами было, много ли времени прошло — не помню. Следователь, как сумасшедший, вскочил, к батюшке бросился, торопит: «Скорей, позвать урядника, старосту, да за мужем покойницы послать!» А сам не в себе по комнате бегает.

Я дрова, как сейчас, подкидываю… Ввели мужа. Следователь как накинется на него:

— Почему письмо скрыл? Для чего лжешь? Смотри, себе хуже сделаешь.

Побелел мужик, затрясся весь да бух ему в ноги.

— Моя вина, барин! Звал жену от меня убежать жених ее первый. Света я не взвидел, к тому ж еще и выпивши был. Как домой приехал, как спать лег — не помню. А бес в уши шепчет: «Убей — смотри, уйдет, осрамит». Вскочил я, метнулся в боковушку, петлю закинул и ее поволок. «Ступай, — говорю, — лучше к дьяволу, чем к полюбовнику». Она сначала шла, ничего — слова не промолвила, ну, а как петлю стал накладывать, затрепыхалась вся, вырываться начала. Я ее к переборке прижал, потянул да и попридержал; потом отскочил, а она, бедняжка, ногами подергала и затихла…

— Так вот, господа, как правда нечаянно и негаданно вылезла. Поэтому узел не на боку и не сзади получился, что он ее, прижатую к стене, тянул. На сантиметрик петля и съехала.

Замолчал доктор, и тихо так стало — только ветер свистит и завывает…

— Ива, слышишь, как Боря дико кричит?!..

Все невольно вскочили.

В раздвинутой портьере, ярко освещенная пламенем камина, стояла мертвенно–бледная, в траурных одеждах Надежда Михайловна.

Глава 11

По грибы

Все эти дни стоял нестерпимый зной. И сегодня, едва восемь утра, а уже жарко на пыльных улицах села Богородского. Все оно точно вымерло.

Страдная пора. Все, кто только может работать, в поле. На селе остались одни ребятишки и старухи.

Вот на околице собрались мальчуганы и сговариваются идти в лес. С завистью смотрят на них девчонки, большинство которых оставлено в роли нянек.

В дорожной пыли копошатся маленькие ребята. Мало на них обращают внимания девочки–няньки. Да не больше и древние старухи, что выползли на солнышко. Сидят на завалинках, прикрыли рукой полуслепые глаза и смотрят прямо на небо, навстречу горячим, ярким лучам, да что–то шепчут беззубым ртом — не то молятся, не то сами с собой разговаривают, а малые ребятишки ревут — разрываются.

Вот одна из девчонок бросилась в избу, в которой дико вопил младенец, торопливо нажевала черного хлеба, завернула жвачку в грязную тряпку и глубоко засунула в рот крикуна эту импровизированную соску.

Полузадушенное дитя невольно замолчало, глазенки почти вышли из орбит, а по замазанному худенькому личику катятся крупные слезы, — молчаливый протест против ниспосланной тяжелой доли.

Другой полузадушенный крикун замолчал и без соски. Нет у бедняжки сил даже на крик. Лежит в пыли… закатились глазенки, посиневшая кожица сморщилась на лице и ручках. Рой мух облепил страдальца. Скорый он кандидат в «Божьи ангелы», как принято в деревнях называть умерших младенцев. Рядом с ним в грязной луже развалилась свинья, а при ней более счастливые дети — поросята.

Блаженно хрюкает мать. Чмокают, попискивая, ее сытые детки.

— Бабушка Лукерья, — подошла к одной из старух семилетняя нянька, еле волочившая в охапке грудную сестренку, — погляди–ка за Санькой, я только на чуточек сбегаю в лес… Я тебе принесу ягод.

Не дожидаясь ответа, она шлепнула на завалинку Саньку, а сама без оглядки бросилась догонять ребятишек, не обращая внимания на несущиеся ей вслед вопли ребенка и отчаянный зов бабушки Лукерьи…

Группа детей, с кузовками в руках, направилась в лес, где мальчики и девочки невольно разделились: первые бросились лазить по деревьям за белками и птицами, вторые занялись грибами и ягодами.

— Девчонки, не расходись далеко, да гукайтесь почаще, — предложила серьезная Груша.

— Я одна боюсь ходить, — заявила сестренка брошенной Саньки.

— А чего тут страшного? — спросила Аленка.

— Ага, чего! А как волк тебя сцапает, а то и на медведя наткнешься.

— Ну, мы глыбко в лес не пойдем. Да летом, тятька баил, зверье на людей не кидается, — потому сытое.

— Сытое, как же! А почто ж бы оно тогда у пастухов ягнят таскало? Нешто с грибов да с ягод сыт будешь? Держи карман шире! Вот как тебя сцапает да сожрет, тогда сыт будет, это верно.

— Язык бы тебе отсох, полудурье! В лесу такие слова говоришь.

— Я так, к слову.

— То–то к слову, — отплюнулась Аленка.

— А–у–у! — раздался по лесу тоненький голосок.

— Гу–гу! — откликнулась Аленка и пошла целиной на голос.

Разбрелись по сторонам ребятишки. Хорошо им в лесу.

Сосны от зноя густо напоили воздух смолой. Весело щебечут перепархивающие с дерева на дерево птицы. Деловито стучат по стволам дятлы. Беззаботно прыгают по веткам пушистые белки.

На одну из них загляделась Аленка и идет за ней следом, не замечая попадающихся под ногами грибов и забывая подавать голос.

Не замечает она и бесшумно скользящей за ней тени — переходящего от дерева к дереву местного дачника Прайса, которого ребятишки прозвали «черным барином».

Аленка загляделась на белку и за ней охотится. Но что же здесь делает Прайс? На кого или на что фосфорическим блеском загорелись его глаза?

Высокая, худая фигура согнулась, растянувшийся в плотоядную улыбку рот открыл острые желтые зубы…

Опомнись, оглянись, милая девочка, звонче аукни подруг!..

Нет, где там! У нее вся душонка ушла в глаза: думает только об одной белке. «Прослежу, дескать, ее, не все ж она

будет по деревьям прыгать. Где–нибудь близко ее гнездо — она в нем недолго просидит, — а как уйдет подальше, тогда можно будет попытаться влезть в дупло и вытащить ее детенышей».

Замечталась Аленка, как она заберет их в подол и отнесет в Борки — дачникам, и продаст, бесспорно, дороже грибов или ягод. Малые барчата охочи на новую забаву. А и хорошо же им жить, этим барчатам: наряжены во все белое, точно ангелы, что в церковном притворе написаны, только крылышек нет. У девочек на головках разноцветные банты завязаны и, как бегут, банты над ними точно бабочки развеваются. Вот бы так хоть одну недельку пожить, чтоб и на нее все люди заглядывались и любовались.