Плавни

— Теперь, ежели и погоня, не поймают, — уверенно проговорил Тимка, смахивая на землю белую пену, выступившую на шее Котенка.

На самом деле он вовсе не был так уверен в успехе, как хотел показать. Ему хотелось услышать от брата подтверждение своих слов. Но Георгий молчал, озираясь по сторонам, словно он впервые видел степь, терновые кусты по краям далекой балки и коршунов в голубом небе.

Тимка, подождав немного, потянул в себя воздух.

— Хорошо после дождя! Цветет степь, так гарно пахнет…

Георгий неожиданно засмеялся.

— Ты чего? — подозрительно покосился Тимка на

брата.

— Мне завтра двадцать семь лет исполнится, жил и не замечал степи, ее красоты, привычно все было… А вот вырвался от смерти и словно впервые увидел. На риск шел, смерть за плечами нес. И только там, в камере, понял, как… умирать не хочется… Спасибо тебе, спас…

— А если генерал опять пошлет?

— Ну, нет! Пусть другого ищет. Ты прав был, Тимка, не надо было мне на это дело идти.

— Зачем же шел?

— Опасался: если откажусь, подумают, что струсил… Ну, а потом, ведь это требовалось для нашего дела, для родины.

— Для родины?

— Ну да.

— А как же председатель говорит, что красные сейчас с ляхами за родину бьются? Это что же — брехня?.. Или, может, у них другая родина?

— Родина, Тимка, у нас с ними одна, да только по–разному мы ее понимаем.

— Это как же по–разному? Помнишь, ты мне когда–то говорил, что большевики — это бандиты, что они никакой родины не признают и хотят ее немцам продать, помнишь? А как немцы в восемнадцатом году на Дон и Кубань пришли, красные с ними дрались, а вы немцам помогали… Ну, хотя бы на той же Тамани. — В голосе Тимки послышалась обида.

— И теперь, когда ляхи нашу землю хотят захватить, красные с ними бьются, а наши ляхам помогать хотят.

— А что ж, по–твоему, нам с большевиками помириться и вместе поляков бить?

Тимка побоялся сказать брату, что он как раз так и думал. Он промолчал и только грустно вздохнул. Лошади незаметно перешли на шаг. Георгий время от времени с тревогой поглядывал назад.

— Тимка, ты ничего не слышишь? — спросил он обеспокоенно.

Тимка прислушался. Его глаза испуганно расширились.

— Погоня!

Он свистнул и толкнул Котенка каблуками. Тот рванулся вперед.

Полковник Сухенко уже вторую неделю томился на хуторе. Он целыми днями просиживал с генералом Алгиным за военными картами и сводками, после обеда играл с ним в шахматы или читал ему старинные романы, добытые у Деркачихи. Вечерами генерал работал один, лишь изредка требуя к себе то Сухенко, то полковника Дрофу, часто наезжавшего в хутор.

Получаемые из штаба Врангеля письма и приказы позволяли предполагать, что день общего наступления всех сил барона близок. Следовательно, приближался и день высадки десанта на Таманском полуострове.

В Крыму лихорадочно формировались дивизии и корпуса. Создавались ударные группы под командой генералов Кутепова, Писарева, Слащова, Улагая. Ожидались новые пароходы из–за границы со снаряжением, оружием, танками, бронемашинами и тяжелыми орудиями.

Под руководством английских и французских инженеров спешно укреплялся Перекопский перешеек. Рылись двойные линии окопов, рвы, насыпались валы, создавались сильнейшие проволочные заграждения и пулеметные гнезда, устанавливались дальнобойные орудия, маскировались батареи.

Армия Врангеля, или, как она именовалась в приказах, «Русская армия», стягивалась к перешейку, чтобы занять исходное положение для наступления на Северную Таврию — одну из основных житниц страны. Корпуса генерала Слащова готовились высадиться восточнее Геническа. Подготовлялся и десант генерала Улагая на Таманский полуостров.

Генерал Алгин с каждым днем становился все более нервным и требовательным. Штаб «Повстанческой армии» состоял уже, кроме полковника Сухенко, из трех офицеров, двух писарей и адъютанта. Писали приказы отрядам, воззвания и листовки населению. Составляли общие сводки в штаб «Русской армии». Разрабатывали детали будущего наступления на Екатеринодар и Ростов.

Собственно, Сухенко некогда было скучать. Но чем лихорадочнее он работал в штабе, тем больше и больше это ему надоедало. Он тосковал по Зинаиде Дмитриевне, своей бригаде и независимому положению комбрига.

Ему настолько не нравилась теперешняя его работа, что однажды за шахматами он решился сказать об этом генералу. Алгин выслушал его молча, все время сочувственно улыбаясь, точно доктор, которому жалуется тяжелобольной. «Сейчас попросит показать язык и пощупает пульс», — с раздражением подумал Сухенко и замолчал, не окончив фразы.

Но Алгин ласково хлопнул его по колену и с теплыми нотками в голосе проговорил:

— Грустите, дорогой мой… Не возражайте, я кое–что слыхал о ваших сердечных делах. Ничего, скоро станица будет в наших руках, и тогда, я уверен, исчезнет ваш сплин… Я тоже, признаться, этим болею. Давно, ох, давно от семьи весточки не получал… — грустно добавил он.

После этой беседы Сухенко не осмеливался жаловаться генералу на работу и отводил душу лишь по утрам, когда Алгин еще спал. Шел тогда Сухенко за хутор к речке, садился на берег и мечтал. Иногда пел вполголоса песни и смотрел тоскливо в сторону станицы.

Но близость готовящегося наступления постепенно захватывала и его, вытесняла личные заботы, увлечение Зинаидой Дмитриевной. Он уже без прежней скуки руководил работой штаба и всей сетью агентов, разбросанных по Кубани. Его, как и генерала, стали бесить сводки начальников отрядов о казаках, бежавших из плавней. Особенно много было беглецов от полковника Дрофы и Гриня и есаула Гая.

Эти побеги сперва лишь раздражали, не вызывая особого беспокойства: считалось, что бегут малоустойчивые, трусливые люди, зато оставшиеся будут драться с большевиками до последнего патрона. Но списки становились все длиннее и присылались все чаще. Это были уже не единичные побеги, — бежали группами, бежали рядовые и урядники, было даже два случая бегства офицеров.

Это уже не раздражало, а выводило из себя. Генерал лично писал грозные приказы начальникам отрядов. Он приказал беспощадно расправляться без суда с пойманными дезертирами. Наскоро изготовлялись воззвания и посылались усиленные порции самогона. Но количество беглецов все росло.

Однажды, когда Сухенко принес список двенадцати казаков, бежавших от полковника Рябоконя за одну ночь, генерал скомкал написанное им воззвание и с горечью проговорил:

— Если так будет продолжаться, то мне не с кем будет выступать.

В тот же день был разработан план убийства председателя ревкома Семенного и вызван из плавней хорунжий Георгий Шеремет. Но прошла неделя, а план еще не был приведен в исполнение, и генерал, придававший этому убийству огромное значение, заметно волновался.

…В то утро, когда Тимка с братом бежали из станицы, Сухенко встал особенно рано.

Было воскресенье, и штаб, кроме одного дежурного офицера, не работал. Можно было бы поваляться в постели, помечтать или выспаться как следует. Но утро было так хорошо, воробьи так задорно и весело чирикали за окном, что Сухенко наскоро оделся и вышел из комнаты.

В саду, там, где между абрикосовыми деревьями и вишняком зеленели грядки с луком и укропом, пестрая кошка, поймав крота, обучала двух котят искусству охоты. Крот был еще живой и смешно ползал по траве, стараясь уйти. Сухенко подошел поближе и взял крота в руки. Он, улыбаясь, смотрел, как серое маленькое существо с густой шелковистой шерсткой тыкалось подслеповатой мордочкой в его ладонь. Кошка сидела тут же, ее янтарно–желтые глаза выражали беспокойство и неудовольствие. По временам она мяукала, требуя назад свою добычу.

Сухенко наклонился и погладил белого с черными пятнами котенка. Он посадил его себе на плечо и пошел во двор. Котенок громко мурлыкал, стараясь пососать кончик его уха. Сухенко было щекотно и в то же время смешно.

Около амбара он увидел своего ординарца. Ты что под амбар заглядываешь?