Пути-дороги

— Эй, тетка, продай жерделов!

Марина приветливо улыбнулась, подойдя к калитке:

— Откуда вы взялись, ведь наши уже отступили.

— Кто это — ваши? — настороженно спросил третий, в кожанке.

Марина подняла голову. Прямо на нее внимательно смотрели большие карие глаза. Сбившаяся на затылок фуражка обнажала сильно посеребренные виски.

— Кто это — ваши? — повторил он, шагнув ближе к забору.

Марина, сбиваясь от смущения и еще не прошедшего испуга, стала рассказывать про отступление отряда, про Андрея и про то, как, заслышав стук, она подумала, что это белые пришли за нею…

Ее слушали, не перебивая… Человек в кожанке по взволнованному, еще таящему следы испуга лицу Марины и по ее горячим торопливым словам убедился, что она говорит правду, и улыбнулся, потом лицо его стало серьезным:

— Что ж ты теперь делать думаешь? Ведь сегодня к ночи здесь белые будут.

Марина грустно проговорила:

— На хутор ехать придется, пока наши придут… Не взяли меня с собой — побоялись, что сами не пробьются.

— А что ты в отряде делала бы? Кашу, что ли, варила бы?

Марина обиделась:

— Сестрой была бы. Я перевязывать умею.

Командир задумался.

— Слушай, товарищ. Я командир прибывшего на вашу станцию отряда одиннадцатой армии. К вечеру мы уезжаем. — Он взял Марину за руку. — Едем с нами, нам как раз сестра милосердия нужна. — Голос его опять стал строгим. — Так, говоришь, перевязывать умеешь?

— Умею, — обрадованно прошептала Марина.

— Вот и хорошо. Ну, решай, поедешь с нами?

Оба красноармейца заговорили, перебивая друг друга:

— Едем, чего там думать!

— Кадеты на хуторе разыщут тебя — пропадешь!

— Ну, вот видишь, и команда просит, — засмеялся командир.

— Плохо без сестры–то, товарищ Кочергин, — смущенно оправдывались красноармейцы.

Марина нерешительно поглядела на дом, на огород, на его ровные зеленые грядки, на молодой сад, где уже наливались под тонкой краснеющей кожицей первые яблоки.

Сколько труда она положила здесь, а вот теперь все это надо надолго, а быть может, и навсегда бросить.

Все трое молча смотрели на Марину. И когда она снова повернулась к ним, лицо ее было спокойным и решительным.

— Пойду, товарищ командир! А за этим, — она рукой указала на огород и сад, — наряжай подводы. — И улыбаясь, посмотрела в глаза командиру.

Через два часа Марина была уже на станции. Пока она устраивалась в маленьком купе санитарного вагона, пришедшие с ней красноармейцы подробно рассказывали улыбающемуся старику врачу о том, как они ходили с командиром в станицу и нашли сестру милосердия.

К вечеру эшелон двинулся по направлению к Екатеринодару. Марина, в зеленой телогрейке с белой повязкой на рукаве, стояла на подножке классного вагона.

Высоко над степью маячил одинокий коршун, зорко высматривая неосторожного суслика. А за поворотом в голубом мареве скрывалась окруженная зеленью садов родная станица.

Орудийные выстрелы, смолкнув к ночи, днем опять загудели в стороне от станицы.

Григорий Петрович, в пахнувшей нафталином черкеске с погонами урядника и обеими медалями, расчесывал перед осколком зеркала бороду, собираясь идти на площадь смотреть генерала и его войско.

Василиса Николаевна, с тревогой наблюдая за мужем, подошла сзади и поправила складки черкески, ворчливо проговорила:

— Не ходи, Петрович, и чего там тебе делать–то… еще убьют, чего доброго.

— Не бреши, чего не след. Генерал да чтобы разбоем заниматься стал! — Поправив на поясе кинжал и перекрестясь, он торопливо вышел из хаты. Во дворе он еще раз перекрестился и решительно отворил калитку.

От гребли на галопе показался отряд всадников.

Впереди отряда в белой папахе скакал командир.

Григорий Петрович, прикрываясь от солнца ладонью, с любопытством наблюдал за быстро приближающимся отрядом.

— Эй, урядник!

Есаул Лещ, сдерживая разгоряченного коня, хотел что–то спросить, но, узнав Григория Петровича, радостно воскликнул:

— А, вот где попался, старый пес! — И, наезжая конем на перепуганного старика, стал хлестать его плетью по лицу. И когда Григорий Петрович, обливаясь кровью, упал под ноги его коня, есаул вытащил наган и, не целясь, выстрелил в голову старика и помчался по улице. За ним, вздымая тучу пыли, помчался его отряд.

Над притихшей станицей понеслись торжествующие перезвоны колоколов. Это станичное кулачье пасхальным звоном встречало головной отряд генерала Покровского.

Не успел смолкнуть колокольный звон, как в станице началась свирепая расправа над семьями ушедших членов ревкома и красногвардейцев.

Миля, сбегав с сестренкой посмотреть на вступающую в станицу конницу, спешила домой. Подойдя к воротам, она услышала чей–то отчаянный вопль. На крыльце появилось трое казаков. Один из них тянул за волосы Гриниху, а двое других били ее плетьми.

Около своей калитки за расправой над Гринихой с удовольствием наблюдала тетка Горпина, муж которой был в банде есаула Леща. Когда казаки поравнялись с ней, она с торжествующей улыбкой подошла вплотную к Гринихе и, со злостью плюнув в ее окровавленное лицо, стала что–то шептать казакам. Один из них, урядник, недоверчиво переспросил:

— Пулеметчиком, говоришь, был?

— Вот тебе Христос, правду говорю! — закрестилась Горпина.

… Федор Бровченко только что собирался садовым варом смазать изуродованную ветром молодую яблоню: держа в руке маленькое ведерко, он сосредоточенно осматривал поврежденное место.

Во дворе послышался испуганный голос жены. Выйдя из–за конюшни, он увидел двух пожилых казаков с погонами на черкесках.

— Федор Бровченко ты?

— Я, — неуверенно проговорил он, внимательно вглядываясь в казаков.

— Так это ты, сукин сын, у большевиков пулеметчиком служил?!

Урядник, быстро сорван с плеча винтовку, шагнул к Федору.

Тот, бледнея, опустил голову. Урядник обернулся к другому казаку:

— А ну, Степан! Дай ему.

Подойдя к Федору, Степан наотмашь ударил его кулаком в ухо.

Федор, со стоном выпустив ведро, закрыл лицо руками:

— Так я ж, товарищ, сам ушел с отряда…

Урядник зло скривил губы: —

— Дай ему, Степан, еще за товарища!

Через несколько минут избитого кулаками и прикладами Бровченко вели через двор на улицу. Глаза его недвижно смотрели куда–то вдаль, а ноги, то и дело подгибаясь, волочились по земле.

Жена Бровченко, с растрепанными волосами, ползла следом, с диким воплем цепляясь за пыльные сапоги урядника. Тот, не глядя, наотмашь полоснул ее плетью по лицу.

Ночью штаб дивизии Покровского, миновав Каневскую, выехал на Брюховецкий шлях. В станице осталась одна сотня и отряд есаула Леща. Соединясь с дивизией Покровского, Лещ получил приказ: из оставшихся в станице казаков сформировать конные сотни для нового полка, командиром которого он был назначен.

Утром в балке, за греблей, расстреляли девять ушедших из отряда красногвардейцев.

Полевой суд в составе есаула Леща, хорунжего Суслыкина и вновь выбранного атамана — хорунжего Черника заседал во дворе станичного правления. В тот же день был вынесен смертный приговор женам и родным членов ревкома и красногвардейских командиров.

На первом месте в списке был пойманный казак, один из членов ревкома, на последнем — Аграфена Гринь, приговоренная к смерти за то, что ее дочь ушла к красным, а также и за Андрея — ее зятя.

Наскоро сколоченная виселица была поставлена около Церковной ограды.

Наступил день казни. С утра конные нарочные сгоняли народ на площадь. Невдалеке от церковной ограды за вынесенным из правления столом расположился суд. Сбоку с крестом в руках поместился поп Алексей, что–то шепчущий сидящему рядом есаулу.

Члена ревкома вешали первым. Когда веревочная петля коснулась его шеи, он как бы очнулся от того оцепенения, в котором подходил к месту казни. Силясь развязать стянутые веревкой руки, он ударил ногой в живот конвоира.

На него набросились сразу пять казаков, и через минуту он уже бился в петле.