Страница 16 из 43
— Хай ему бис! Привязывай его сам! Еще, чего доброго, на старости лет кости переломает.
— Стоять!
Голос Андрея лязгнул металлом. Жеребец присмирел. Косясь на хозяина огненным глазом, он тихонько греб землю копытом. Привязав его к дрогам, Андрей принес из конюшни щетку, засучил рукава сорочки и подошел к жеребцу.
Григорий Петрович присел на бочонок, с удовольствием поглядывая, как быстро мелькала щетка в ловких руках сына.
— Кто у нас, батя, атаманит?
— Коваленко выбрали, — нехотя проговорил старик, осматривая ушивальник.
— Это какого — хорунжего Коваленко?
— Его самого.
— А партии у вас есть?
— Это чего? — Григорий Петрович удивленно посмотрел на сына.
— Ну, митинги в станице бывают?
Старик насупился:
Не хожу я на митинги. Времени нету.
— Ну хоть раз–то были? — Андрей перестал махать щеткой и вопросительно поглядел на отца.
— Да раз был, как аптекарь речь держал.
— Ну и что ж?
— Да что… Всё — дезертиры, да фронт, да до победного конца… Слушал–слушал, а потом плюнул, да и пошел до дому. Еще какие–то большаки объявились. Люди кажут, что они Вильгельмовы шпиены.
Андрей внимательно посмотрел на отца:
— А вы, батя, как думаете?
— А бис их разберет. Сергеева знаешь?
— Это портной, что ли?
— Он самый. Ну, так вот люди кажут, что он большак и есть. Говорит, «войну надо кончать». Ну, известно, война каждому обрыдла — вот народ и прислухается…
Григорий Петрович, нагнув голову, стал внимательно рассматривать наложенный шов.
— Война, она, сынок, всех разорила, а когда ее кончат, неизвестно.
— Ну, это вы, батя, зря говорите за всех. Разве Богомолова иль Бута война разорила? Да они за это время еще больше разжирели. Вон Богомолов вторую маслобойню строит. — В руках Андрея снова быстро замелькала щетка. — А кто вам будет говорить, что большевики — немецкие шпионы, не верьте — это брехня.
Семенной испытующе поглядел на сына:
— Ты откуда знаешь?
— А уж знаю, на фронте слышал.
Андрей, тщательно выколотив скребницу о колеса дрог, подошел к отцу:
— Скажите, когда ваш дед со Ставропольщины на Кубань пришел, добре ему жилось?
Григорий Петрович неопределенно крякнул.
— Ну, что ж, кажите!
— Где ж добре, сынок? В сырой землянке, как кроты, жили. — И, посмотрев сурово на сына, выдавил из себя налитые давней обидой слова: — Всю жизнь твой прадед у чужих людей горбину гнул — все счастливой жизни искал. В казачество подался, да и там ее, эту жизнь, не нашел. Так батраком в чужом дворе и умер. — Григорий Петрович замолчал.
— А ваш батька добре жил?
— Да и ему, бедолаге, горя хлебнуть пришлось… Не своей смертью помер…
— Так, может, вам, батько, добре жить? Может, у вас амбары от хлеба ломятся? Может, во дворе от скотины тесно? Может, в хате полы деревянные, крашеные и крыша под железом? Чего же молчите? Добре вам жить?.. Так зачем же я с пятнадцати лет у Богомолова мешки тягал? Я, казак, батраком сделался таким же, как и мой прадед–мужик.
— Такая уж наша доля, сынок, — вздохнул Семенной. — Вот ты вахмистром вернулся, егорьевским кавалером. Может быть… бог даст, в офицеры выйдешь. Не будешь жить, как твой батька…
Андрей хотел что–то возразить отцу, но в это время раздался из–за забора чей–то веселый голос:
— Эй, Андрейко!
Повернув голову, Андрей увидел Максима и, улыбаясь, пошел навстречу. Приятели обнялись.
— Ты откуда узнал, что я приехал? — спросил Андрей.
— А мне Ванька Казанок сказал. Он видел, как ты с Брюховецкой верхом ехал… Ты что — совсем?
— Какой черт, совсем… — В голосе Андрея послышалась досада. — На две недели всего, — и он с сожалением добавил:
— Жениться хотел, да навряд успею.
— Что ж, война кончится, тогда и женишься.
— Кончится, говоришь! Сейчас кончать надо. Все равно фронт, как глиняный черепок, разбился. Если раньше с фронта сотнями бежали, так теперь тысячами.
Максим, тая усмешку, спросил:
— А почему ж ты снова идти хочешь?
Андрей отвел взгляд в сторону:
— Нельзя не идти. Тебе хорошо, что по чистой дома сидишь.
Максим насмешливо посмотрел на друга:
— У меня отсрочка еще в мае кончилась.
Андрей удивился:
— Это что ж выходит — ты дезертир?
— А хоть бы и так. Что я, один, что ли?
— И не боишься, что поймают?
— Всех не переловят. Сам же говоришь, что тысячи бегут.
Андрей вздохнул.
— Эх, мир бы скорее! — в его голосе прозвучала тоска.
— Это с немцами мир–то? — притворно удивился Максим.
— А хоть бы и с немцами. Чего рот раззявил? — Андрей злыми, колючими глазами посмотрел на Максима. — Наслушались тут аптекаря толстозадого…
Максим улыбнулся:
— Не сердись, Андрей, я пошутил. У меня к тебе дело есть.
Андрей, все еще хмурясь, буркнул:
— Ну, ежели дело есть, пойдем в хату…
Прошла неделя. Андрей лихорадочно готовился к свадьбе. На собранные деньги от жалованья он и отец купили на Лемашовке, у вдовы Игната Черенка, маленький, крытый камышом дом о двух комнатах, с земляным полом. Во дворе стояла только в прошлом году отстроенная Черенком конюшня. Но что более всего понравилось Андрею — это молодой фруктовый сад и обширный двор, обсаженный тополями и белыми акациями.
Получив деньги, Черенчиха в тот же день уехала к родным в Славянскую, передав ключ от дома сияющему счастьем Андрею.
На другой день утром, выпросив у Богомолова линейку и запрягая в нее своего Турка, Андрей уговаривал отца поехать с ним покататься. Тот, с опаской косясь на злобно прижимающего уши жеребца, решительно отказывался. И когда Андрей, взяв в руки вожжи, стал садиться на линейку, Григорий Петрович, крестясь, отскочил в сторону.
Но, к его удивлению, жеребец не встал на дыбы, а спокойно, шагом, пошел к раскрытым воротам. Григорий Петрович, не выдержав, восторженно заорал:
— Да он, сукин сын, у тебя раньше в упряжке ходил!.. — И незаметно для себя очутился на линейке рядом с сыном.
По станице они промчались так, что купающиеся в пыли куры еле успевали отскакивать в сторону. Григорий Петрович, ловя то удивленные, то восхищенные взгляды, самодовольно поглаживал бороду, не забывая другой рукой цепко держаться за линейку.
Мимо бутовского дома Андрей пустил жеребца шагом. Навстречу, немного сутулясь, медленно шел по краю дороги Семен Лукич Черник. Увидев жеребца, запряженного в линейку, он замахал рукой и стал осторожно переходить канаву.
— Здорово, Григорий Петрович! Как живешь? — Губы Черника растянулись в приветливой улыбке, а глаза завистливо покосились на приплясывающего жеребца.
Андрей притронулся кончиками пальцев к папахе. Черник, делая вид, что только сейчас заметил Андрея, насмешливо проговорил:
— А, господин вахмистр, с приездом!
— Спасибо, господин хорунжий! Что ж, атаманская булава надоела, что ли?
Семен Лукич, делая вид, что не заметил насмешки, вздохнул:
— Старый я стал. Пусть молодые послужат. — И, наклоняясь к Григорию Петровичу, заискивающе сказал:
— Не продашь ли, Григорий Петрович, жеребчика? Тебе он без надобности, а мне — для заводу.
— Не мой он, вот хозяин, — старик мотнул головой в сторону сына. — Его и спрашивай.
— А сколько дашь? — неожиданно спросил Андрей. Его глаза заискрились смехом.
— Сколько же годков ему? Поди, старый уже.
Семен Лукич не спеша, словно нехотя, подошел к жеребцу. Но лишь только его пальцы протянулись к тонким раздувающимся ноздрям, как жеребец злобно взвизгнул и укусил его за руку.
Семен Лукич испуганно отдернул окровавленную руку.
Линейка сорвалась с места и исчезла в облаках пыли.
Томительно длинными казались Андрею дни. С Мариной он виделся редко. Она готовила приданое и целые дни проводила у своей подруги, помогающей ей шить. Когда же, томясь долгой разлукой, он приходил ее проведать, девушки со смехом и шутками выпроваживали его за дверь. Андрей протестовал, просил разрешения посидеть с ними, но девушки были неумолимы. Тогда Андрей шел к портному Сергееву, с которым его познакомил Максим. У Сергеева по вечерам собирались иногда фронтовики из иногородних и казаков. Сергеев читал им никогда не виданные ими книги, много рассказывал про Петроград, про Ленина.