Страница 60 из 77
А потом он зашел на кухню, я ему говорю: «Интересное кино получается! Без тебя Сева просто блистал. А ты зашел — и все, и больше никого и не стало!..» А Володя говорит: «Ты это брось! Меня с друзьями ссорить…» А сам, в общем, пошел с довольной рожей. Я-то вижу: довольный пошел…
Поесть? Очень любил супчик с куриными потрошками, чтобы был горяченький… Потрошки я из Пятигорска привозила: в Москве ведь не достанешь. Однажды стоит у стола и что-то пробует: «Слушай, Риммуля, а я, оказывается, всю жизнь любил вот это…» Я спрашиваю: «Черемшу, что ли?» — «Да нет, вот это у тебя на столе стоит, в банке». Обыкновенный маринованный чеснок, который мы заготавливали на зиму. Он ел этот чеснок так, что у него аж хрустело! Ну, думаю, сделаю Володьке приятное, и вот такой саквояж был забит пол-литровыми банками. А еще он любил мою приправу. Привезла в Москву, Володя спрашивает: «А какой у тебя сорт?» — «Как какой — обыкновенный». — «Нет, у тебя приправа, как огонь из всех щелей». И потом я даже менее крепкую стала делать.
Как-то Володя примчался на машине, потому что услышал, что я привезла чеснок, спросил: «А лапша будет?» Я говорю: «Будет, потрошки привезла. А чеснок с собой заберешь». В другой раз он приехал, и я спрашиваю: «Володь, давай выпьем!» — «Да, вообще-то, я не пью. Ты себе налей, а мне так, символически, за компанию!..» Мне налил рюмку, а себе — так, на донышке… И в это время заходит Туманов. Он увидел эту водку, озверел и, в общем, стал выступать. А Володя жутко обиделся. В первый раз я увидела, как он обижается по-настоящему. Он как-то так серьезно фыркнул, так плечом повел: «Да ты что, Вадим? Что я, алкоголик какой-нибудь?! Я же не хочу пить! А если и захочу, я же найду, где выпить… Вадим, ну почему при Римме нужно говорить такие вещи!» В первый раз я видела его таким…
А потом на спектаклях? На каких? На «Гамлете»? Понимаешь, это была не игра, это была какая-то публичная казнь, это было какое-то самосожжение… Я — плохой рассказчик, но мне кажется, это была не игра— было впечатление, что он снимает с себя шкуру, полощет и дарит ее людям. Так не играют. А потом он ставил своих партнеров в сложное положение — они вынуждены были тоже обливаться потом, мокрые спины, все мокрое насквозь… Потому что ведь невозможно было с ним играть на равных. Он, конечно, давил. Приходил уставший, вымученный, глаза сумасшедшие, — это было что-то особенное, пепельный делался. И не только его рубашку хотелось выжать, его самого, чтобы он хоть немножечко вздохнул.
Однажды Володя меня попросил: «Риммуля, ты знаешь, мне так некогда, посмотри вот эти письма. Ну письма от зрителей, от людей, выбери интересные». И я два раза разбирала ему эти письма. Как могла, классифицировала и коротко на каждом письме писала: здесь — о том-то, здесь — об этом… Володю интересовали только критические письма. Письма, в которых его ругают. И он ужасно переживал, причем до такой степени, что я перестала ему их давать. Выбрасывала эти письма к чертовой матери! Знаешь, бывает такое — пишут всякую гадость… Не стала ему показывать эти письма, и все! А последняя часть писем до сих пор лежит у меня, даже конверты не распечатаны…
Был момент, когда у нас такой душевный разговор наклевывался. Володя стал мне рассказывать, какой Вадим хороший и как надо ценить этого мужика! Говорит, что бог должен услышать его благодарность, что он встретил этого человека… И начал перечислять близких людей, назвал Марину и Вадима. Больше тогда он никого не назвал… Вадиму подарил фотографию с надписью: «Дорогой Вадим! Счастлив, что наши судьбы перехлестнулись…»
Когда он прилетел к нам в Пятигорск, настроение было не из лучших. Потому что он о людях очень волновался, о своей группе, которая осталась в Тбилиси.
И что ты думаешь? Говорили, говорили — час, два… И в три часа ночи Володя спрашивает: «А у тебя, Вадим, есть старые фотографии?» Я отвечаю: «Да ни одной фотографии у Вадима нет. А у меня есть!» И он смотрел мои — бабу Полю в длинном платье, бабушку с дедушкой и маму, смотрел и «балдел»… «А что? А кто? А чего?» Ну я же вижу, что ему интересно! Да и на черта ему в три часа ночи играть? Смотрел старые фотографии, и с таким интересом!…
А потом стал смотреть мой альбом. А альбом у меня безобразный, ну как у всех. Посмотрел мои фотографии и сказал (да, приятный был момент): «Римма, какая она разная… Вадим! Ты уничтожил хорошую актрису». А Туманов сразу надулся и говорит: «Ба, я ей сразу сказал — или театр, или я!» А меня действительно приглашали в театр несколько раз.
Но уже четыре часа. Четыре часа утра! Я, конечно, всячески демонстрировала свое пренебрежение к такому образу жизни… Я хлопала дверьми, я уходила в другую комнату… А они с Вадимом сидели, чего-то смотрели, потом стали друг другу что-то рассказывать. А потом Володя говорит: «Риммуль, не делай вид, что ты спишь!» Я: «Сейчас, зараза, убью! Мне утром, между прочим, идти на работу». А он говорит: «Римм, горяченьких бы котлеток…» Горяченьких котлеток в четыре часа утра! Ну я и поперлась… Леплю котлеты, швыряю на сковородку, а на него не смотрю. И тут Володя говорит: «А не смотришь ты на меня не потому, что ты злая, а потому, что ты ненакрашенная. Боишься быть некрасивой. Глупенькая ты, Риммуля. Ты, Риммуля, всегда будешь красивой!»
А утром Володя захотел немного посмотреть город, и мы повезли его на «питьевую галерею». Только мы поднялись по ступенькам, Володю тут же узнали… А «питьевая галерея» закрывалась на обед. Но ему говорят: «Да нет, пусть этот чудак, который хрипит, пусть он напьется. Может, от хрипоты поможет». Володя спрашивает: «Римм, ты хоть подскажи, что пить, а что не пить?» — «Давай из всех подряд, надо, чтоб ты все попробовал». И он пил все подряд. Но смешно было не там…
Спустились мы вниз, идем мимо аптечного киоска, и стоит такой столик выносной… И тетка — вот такая, наша тетка стоит. Володя подошел: «Эвкамона нет?» — «По записи! Знаешь ведь, что по записи…» И потом кое-что она еще добавила… Володя: «Да ради бога…» — повернулся и пошел. Женщина, которая была с нами, останавливается и говорит: «Вы хоть соображаете, кому вы отказали!» А тетка: «А кому! Пугачевой, что ли? Или Муслиму Магомаеву…» — «Какая Пугачева? Это же Высоцкий!» — «Это который про Нинку, что ли? Парень! Вертайся!»
А Володя уже по-о-шел себе. Ну забрала я этот эвкамон, и до сих пор у меня он старый-престарый лежит…
Январь 1988 г.
ВАЛЕРИЙ ПАВЛОВИЧ ЯНКЛОВИЧ
Я познакомился с Владимиром Высоцким в 1970 году — с театром «Скоморох» Юденича мы показывались Юрию Петровичу Любимову. Юрий Петрович взял только одну актрису — Малкину. И через нее мы пригласили Высоцкого в Кишинев, где я работал в Русском театре имени Чехова.
Пригласили выступить в нашем театре, но всполошились в республиканском Министерстве культуры… Организовали несколько выступлений в парке, но уже через Министерство коммунального хозяйства. Я, конечно, знал его песни, видел в «Гамлете», воспринимал его как первую величину…
В 1975 году я переехал в Москву, стал работать администратором Театра на Таганке. Пробивал его первые концерты по линии общества «Знание». Был такой абонемент — «Актеры Театра на Таганке». А у Высоцкого была своя отдельная тема. Работали в Москве и Московской области… Постепенно сошлись, и служба перешла в дружбу.
Сольные лекции-концерты — это были его первые выступления по официальным билетам. Обычно выступали в НИИ, в крупных учреждениях, на заводах — без афиширования в городе. Как платили? По-разному, но за первый месяц получил четыреста пятьдесят рублей, и в «Знании» был даже небольшой скандал: «Как так, у нас даже академики таких денег не получают…»
Не просто выступление, а лекция-концерт, значит, стал строить программу — заговорил… На концертах разговаривал и раньше, но здесь другое. Ведь дневников он не вел, письма писал редко, так вот в этих разговорах открывал для себя и в себе какие-то вещи, стал импровизировать… Понравилось самому: оказалось, что людям интересно то, что он рассказывает, а не только песни… Потом какие-то вещи повторял, они становились заготовками.