Страница 47 из 77
Это был мощный поэтический организм, настолько уважавший слово, что он не мог проборматывать. Поэтому у Володи такие замечательные записи — качество пленки ужасное, а слова округлые, точные, внятные, ясные, договоренные до конца. Это не значит аккуратность выговаривания слов, это есть уважение к слову, которое может быть только у очень мощного поэта, — он имеет дело со словом ежесекундно. Или «Место встречи изменить нельзя». Ведь он как бы проборматывает, он проговаривает очень внятно и быстро огромную фразу, и вдруг какой-то удар! Когда он кричит: «Шарапов!» И в этом невероятная мощь, но это продукт Высоцкого в большей степени оратора и поэта — это разработанная глотка, это разработанные губы… Это замечательное умение доносить каждое слово и замечательно музыкально разговаривать, общаться. Неслучайно он был такой замечательный характерный артист— об этом мало кто знает… Как он показывал разные характеры, разные типы, национальные говоры всевозможные! У него была просто бездонная шкатулка этих образов, которые он нигде практически не сыграл. Была попытка характерной роли, скажем, в «Берегите ваши лица» по Вознесенскому, такой небольшой этюдик, но он в итоге не стал там играть по каким-то причинам… И это в песнях только видно. Какая характерность, как он умеет владеть типажами, как он их точно чувствует, как он их моментально схватывает и моментально реализует — возвращает, отдает. Так что, возвращаясь к своему тезису, не все и не сразу, и постижение Володи — не сразу, и сама жизнь — не сразу. Не будем идеализировать, не сразу его понимали и воспринимали. Это очень сложный процесс, как вообще с любым неординарным, а уж тем более гениальным человеком, — это постоянно происходит.
Есть такие, может быть, прозорливые люди, которые сразу угадали в Вампилове — Вампилова, в Рубцове — Рубцова, в Шукшине — Шукшина… Но я этим похвастаться не могу… Как всегда бывает, когда сталкиваешься с чем-то, не совпадающим с твоим представлением, поначалу разочаровываешься и только потом начинаешь понимать, какой же это был мощный организм. И в последние годы, лет пять-шесть были уже в хорошем таком товариществе. Не скажу — дружили, потому что друзья у него были более близкие, но в товариществе замечательном, которое меня очень устраивало и которым я горжусь…
— Как складывались ваши личные отношения?
— Ну, например, в самом начале был такой случай. Я быстро понял, что Владимир Высоцкий — это нормальный человек, хороший, добрый; вместе мы репетировали «Гамлета» какое-то время и только-только начали играть… Однажды Володя выходит со сцены, весь в поту, и я ему говорю: «Володя, еще только первый акт… Ты подумай, ты сейчас так расходуешь себя, как же ты будешь играть дальше? Нельзя же так…» Он повернулся, внимательно посмотрел — очень жестко, такой уставший, мокрый, потный. И сказал мне фразу типа «не будь дураком», не объясняя ничего. Я, не очень вникнув в существо дела, тут же обиделся, говорю: «Хорошо, ладно». И, обиженный, ушел к себе в гримерную. Казалось бы, что такое — щенок подошел с каким-то фамильярными советами, которые неизвестно как он воспринял. Наплевать, он же правильно ответил, резковато, но правильно. Играя трудный спектакль, главную роль, Владимир в антракте пришел в гримерную, долго слонялся, не знал, как пристроиться. Я сидел совершенно индифферентный, вроде бы занимаясь своим делом, что-то читал. Вдруг он подсел так тихонечко и говорит: «Ленечка, ты не обижайся, ладно? Мы оба были не правы… Ты тоже как дурачок со своими советами… Ты же видишь, как трудно идет спектакль, я нездоров…» И это было так сердечно итак прекрасно, что против этого никто бы не устоял, да тем более с Вовиной замечательной улыбкой, такой внезапной…
В первые годы близки мы не были, да я ему был просто неинтересен, я думаю. Ведь только тогда узнаешь человека, когда он что-то делает в искусстве. Когда он чуть-чуть как-то проявляет себя, тогда он становится забавен и интересен. В 75-м году он впервые почитал мои пародии, и в этом же году в Ленинграде на гастролях был вечер театра в ленинградском ВТО. Он меня вытащил, выкинул на сцену с этими пародиями, просто выволок. Я говорю: «Да я не могу, я не привык еще… Я могу это так, в застолье. Да потом — претензия на смешное… Это страшно читать, а вдруг это будет не смешно…» Владимир взял и просто объявил. И тогда я вышел, совершенно оглушенный, потому что когда действительно твое, авторское, это очень страшно. И когда я прочитал, и был действительно успех, и были действительно аплодисменты, он говорит: «Ну вот, понял, что я тебе говорил? Слушай меня всегда, Володя тебе никогда плохого не пожелает». Он все время делал такую характерность.
А впоследствии, два года назад, был в ВТО мой творческий вечер, это было чуть ли не в одиннадцать часов ночи, дикий мороз, тридцать градусов… Я говорю: «Кто же придет?» Пришли все, зал был битком, еще много людей осталось, что называется, «за кадром». Устроители вечера говорят: «Пока не выходите, мы хотим кое-какой сюрприз сделать». И вот убирается свет, и в тишине идет фонограмма — Володин голос: «Я хочу вам представить совсем молодого актера, вы, может быть, еще не знаете его, но, наверно, узнаете… Я представляю… Леонид…» — и замешкался. И слышно— из-за кулис ему подсказывают: «Филатов…» Он так застеснялся и говорит: «Филатов. Ну, конечно. Простите. Леонид Филатов!» Дальше пошло начало моих пародий… Вечер был в 85-м, в ВТО, а это — в 75-м, ровно десять лет назад, в Ленинграде.
Таким образом, отношения у нас складывались уважительно именно с той поры, когда я что-то стал делать в искусстве.
— Вы, наверно, знаете, что в письмах Высоцкого Бортнику в конце стоит приписка: «Привет шефу и Лене Филатову…»
— Ну это не во всех, наверное, письмах. Во всяком случае, это в последние годы, чего нельзя сказать про первые. С годами, со временем очень четко разделяешь, во-первых, качество человеческое, а то, что Володя был очень добрый человек, всем ясно. У меня много с ним связано хорошего, потому что он меня просто спасал неоднократно. А есть вещи, о которых даже рассказывать не буду, настолько я ему обязан… Он меня практически вылечил, когда у меня была страшная болезнь — лимфоденит. И когда мне понадобилось срочно лечь в больницу по другому поводу, к хорошим врачам, он меня уложил и сам весь этот процесс курировал, и приезжал, и спрашивал: «Как?» Тогда я лежал расколотый совершенно, в мнимом параличе. Выяснилось, что это не паралич, но страшно было очень…
Сейчас чем дальше во времени отходит Володя, чем Дольше он «память», чем больше его разглядываешь в каких-то опосредованных вещах, видишь: да, похоже, но он чуть-чуть в этот момент делает не так… Есть отдельные фотографии, на которых схвачено, но схвачено в фазе, в статике… И понимаешь, как многого уже не расскажешь на словах и на пальцах. Можно рассказать только факты, а вот какого-то его оптимально живого не представить… Не представить, как он улыбался, как он хохотал, когда он все зубы обнажал, и как он жмурился… Это все остается только в нас, навсегда. Я когда-нибудь попробую написать, если удастся, собрав все свои наблюдения, соображения, и то, что я ощутил на похоронах, которые просто меня разрушили, и не только меня, много людей… Но я болел, наверно, полгода — болел физически, внутренне. Я работал, я что-то делал, но хорошо у меня ничего не получалось. Просто как будто из меня вытащили какой-то блок.
Хотя, подчеркиваю, мы не дружили. Мы не так даже много общались. А если общались, то так, на темы искусства, немножко баловались, немножко шутили, немножко говорили… В театре у него были гораздо ближе люди, но… То с Мариной они меня подхватят в Будапеште на гастролях — «поедем туда-то, мы тебя подвезем». То приедет из Парижа — выдумает какой-то подарок… И не о подарках речь, он был трогателен во всем. Вдруг просит нескольких артистов остаться: «Ребята, помогите, западные немцы снимают кусок из «Гамлета» — телевизионщики, киношники… Помогите». Остались после спектакля — норма, абсолютная норма, о чем речь! Но закончилась съемка, Володя припер какие-то книжки, которых не достать, — то ли заранее побеспокоился, то ли в «Березке» купил… «Тебе — вот это, тебе — вот это… Спасибо огромное, ребята…» Как будто что-то такое мы сделали… А это была не акция товарищества даже, это было нормальное человеческое дело. И вот так он все оценивал. При том, что со стороны, как говорят многие люди, он бывал жестким… Почему он производил иногда впечатление жесткого человека? Потому, что он бывал жестким. Был жесток и даже беспощаден к людям, которых не любил, которых считал, в общем, некачественными людьми, и высказывался очень жестко. Например, в Тбилиси мы были на гастролях, там было несколько фотографов… Один из них пришел и фотографировал долго — и меня, и Валерия Золотухина, и Володю. Мы втроем сначала были там на гастролях, потом уже подъехал театр. Володя трогательнейшим образом надевал на меня рубашку, примерял сам: «Нет, не эта…» Я говорю: «Ну вот у меня нормальная». Он говорит: «Какая нормальная, ты что, с ума сошел, рвань! Босяк! Я тебе даю парижскую рубашку, а ты не можешь даже отличить. А ты, Валер, надень вот это…» Одевал, как кукол, в свои рубашки. «Нет, у тебя штаны не те, это тебе не нужно. Ну притащи, что у тебя еще есть? Нет, у тебя нет ни одной рубахи— это гадость… И брюки у тебя ужасные…» Короче говоря, он в свое нас переодел, мы поснимались так и эдак… А потом — какие страшные бывают совпадения! — одна из этих фотографий висела на похоронах, висела над гробом в театре. Там, где Володя такой сосредоточенный… А в ту пору я этого не заметил, он был весел, и мы вроде бы как позировали… То ли это так совпало, то ли действительно у гениальных людей, у провидцев всегда есть наряду с весельем и беззаботностью ощущение чего-то трагического впереди. Но почему эта фотография так страшно прозвучала?..