Архив Буресвета. Книга 1 : Путь королей

Пол покрывали длинные ковры рыжевато-оранжевого цвета. Материал был плотный, предназначенный для того, чтобы выглядеть роскошно и при этом не истираться от множества ног. Широкий­ прямоугольный холл казался старинным. В одной книге она как-то вычитала, что Харбрант был основан еще в темные дни, за много лет до последнего Опустошения. Значит, он и впрямь древний. Ему тысячи лет, и создан он до ужасов Иерократии и даже задолго до Отступничества. В те времена, когда, как говорят, по миру шествова­ли Приносящие пустоту с каменными телами.

— Светлость? — раздалось поблизости.

Шаллан повернулась и увидела, что слуга возвратился.

— Сюда, светлость.

Девушка кивнула слуге, и он быстро провел ее по забитому людьми коридору. Она подумала о том, какой следует предстать перед Ясной. Это легендарная женщина. Даже Шаллан у себя в отдаленном поместье в Йа-Кеведе слышала о том, какая у короля алети ревнительная сестра-еретичка. Ясне было всего лишь тридцать четыре, но многие считали, что она могла бы уже получить высшее ученое звание, если бы не открытое порицание религии. Говоря точнее, принцесса осуждала ордена — разнообразные религиозные конгрегации, к которым присоединялись истинно верующие воринцы.

Неуместные остроты не помогут Шаллан. Ей следует вести себя прилично. Ученичество у женщины с такой репутацией — лучший способ познать женские искусства: музыку, рисование, письмо и нау­ки. Это во многом походило на учебу, которая ждала юношу в личной гвардии какого-нибудь уважаемого светлорда.

Все началось с того, что Шаллан сочинила петицию с просьбой об ученичестве, — это был отчаянный шаг, и она не ожидала, что Ясна согласится. Когда пришло письмо, которое приказывало Шаллан явиться в Думадари через две недели, девушка была потрясена. С той поры она и гналась за принцессой.

Ясна — еретичка. Не попросит ли она, чтобы Шаллан отреклась от своей веры? Вряд ли такое получится. Воринские писания о Славах и Призваниях были для нее одной из немногочисленных отдушин в те сложные дни, когда с отцом все становилось по-настоящему ужасно.

Они свернули в узкий коридор, удаляясь от главного зала. Наконец старший слуга замер перед поворотом и жестом предложил Шаллан идти дальше самой. Откуда-то справа доносились голоса.

Девушка медлила. Иногда она спрашивала себя, как все могло зайти так далеко. Она тихая, скромная, младшая из пяти детей и един­ственная девочка. Всю жизнь ее оберегали и защищали. И теперь судьба всего Дома зависит от нее.

Отец мертв, и жизненно необходимо хранить это в секрете.

Девушка не любила вспоминать о том дне — она почти стерла его из памяти, приучила себя думать о другом. Но последствия смерти отца нельзя было игнорировать. Он оставил множество обещаний — сделки и взятки, а также взятки, замаскированные под сделки. Дом Давар задолжал внушительные суммы огромному коли­че­ству людей, и без отца, который мог унять кредиторов, те вскоре перейдут к решительным действиям.

Никто им не поможет. Ее семью, во многом из-за отца, ненавидят даже союзники. Великий князь Валам — светлорд, которому присяг­нул Дом Давар, — занемог и больше не защищал их, как раньше. Ко­гда станет известно, что светлорд Давар умер, а семья не может платить по долгам, — это будет концом Дома. Их поглотит и покорит какое-нибудь другое семейство.

В качестве наказания из них выжмут последние соки... а раздраженные кредиторы вполне могут подослать убийц. Только у Шаллан есть шанс это предотвратить, и первый шаг следовало сделать при помощи Ясны Холин.

Шаллан глубоко вздохнула и завернула за угол.

«Я умираю, верно? Целитель, зачем тебе моя кровь? Кто это рядом с тобой, с головой из линий? Я вижу далекое солнце, темное и холодное, сияющее в черном небе».

Записано третьего йезнана, 1172, 11 секунд до смерти. Наблюдался реши, дрессировщик чуллов. Особо примечательный образец.

-Почему ты не плачешь? — спросила девушка-спрен.

Каладин сидел в углу клетки, прислонившись спиной к решетке и опустив взгляд. Доски пола перед ним были расщеплены, словно кто-то пытался выломать их, орудуя одними ногтями. Расцарапанная часть была темной там, где сухое серое дерево впитало кровь. Бесполезная, бредовая попытка побега.

Фургон продолжал катиться. Каждый день одно и то же. Утром у него все тело ныло и болело от беспокойной ночи, проведенной без тюфяка или одеяла. Рабов из каждого фургона выпускали по очереди, и они ковыляли с кандалами на ногах, чтобы размяться и облегчиться. Потом их запихивали обратно, давали утреннюю порцию баланды, и караван катился до полуденной баланды. Снова в путь. Вечерняя баланда, а потом ковш воды, и спать.

Воспаленное клеймо «шаш» на лбу Каладина все еще сочилось кровью. По крайней мере, крыша клетки давала укрытие от солнца.

Спрен ветра обратилась в туман и теперь летала, будто облачко. Она приблизилась к Каладину, от движения в передней части облачка обрисовалось ее лицо — как будто туман сдуло и показалось что-то более плотное, спрятанное за ним. Легкая, женственная, с узким личиком. Такие любознательные глаза. Он не встречал спре­нов, подобных ей.

— Остальные плачут по ночам, — пояснила она. — Но не ты.

— Толку от слез? — Парень прислонил голову к прутьям клетки. — Что они изменят?

— Не знаю. А почему люди плачут?

Он улыбнулся и закрыл глаза:

— Спроси Всемогущего, почему люди плачут, маленький спрен. Не меня.

Во влажном воздухе восточного лета лоб покрылся каплями пота, и рану щипало, когда они в нее попадали. Следовало надеяться, что вскоре их ожидали несколько недель весны. Погода и сезоны были непредсказуемы. Обычно каждый длился несколько недель, но сколько именно — никто не может сказать заранее.

Фургон продвигался вперед. Через некоторое время Каладин почувствовал на лице солнечный свет. Открыл глаза. Солнце почти в зените. Значит, два или три часа пополудни. А где же обеденная баланда? Каладин встал, держась одной рукой за стальные прутья. Он не видел Твлаква, который правил передним фургоном, только плосколицего Блата в фургоне позади. Наемник был в грязной рубашке со шнуровкой и широкополой шляпе, защищавшей от солн­ца; копье и дубина лежали рядом с ним на козлах фургона. Он, как и Твлакв, не носил меча — сказывалось влияние алети.

Трава продолжала расступаться перед фургонами, исчезая спереди и осторожно показываясь после того, как они удалялись. Вокруг изредка появлялись странные кусты, незнакомые Каладину. У них были толстые стебли и черенки с острыми зелеными игол­ками. Когда фургоны подъезжали слишком близко, иголки втягивались в черенки, оставляя кривые червеподобные стволы с узловатыми ветками. Они усеивали холмистую местность, вздымаясь над покрытыми травой скалами, точно миниатюрные часовые.

Фургоны катились и катились, хотя полдень давно миновал.

«Почему мы не останавливаемся на обед?»

Передний фургон наконец-то встал. Два других резко затормозили, чуллы с красными панцирями начали беспокоиться, их усики заколыхались. У этих зверей, похожих на ящики, выпуклые твердые,­ как камень, раковины и толстые красные ноги, будто стволы. Каладин слыхал, что их клешни могут перекусить человеческую руку. Но чуллы покорные, особенно домашние, и он не слышал, чтобы кто-то из солдат получил от них больше несмелого тычка.

Блат и Тэг спустились со своих фургонов и подошли к Твлакву. Работорговец привстал на козлах, прикрывая глаза от яркого света и держа в другой руке лист бумаги. Последовал спор. Твлакв указывал в ту сторону, куда они ехали, а потом — на свою бумагу.

— Твлакв, заблудился? — позвал Каладин. — Может, тебе стоит помолиться Всемогущему, чтобы направил на путь истинный. Я слыхал, он питает к работорговцам особую любовь. Держит в Пре­исподней для вас отдельную комнатку.

Слева от Каладина один из рабов — длиннобородый, что говорил­ с ним несколько дней назад, — осторожно отодвинулся.