Страница 3 из 12
Но не случилось.
Пару месяцев назад прадед начал заметно сдавать, на удивление быстро одряхлел – чуть ли не в день, ослабел, потерял речь, ясность ума, оказался в больнице и той же ночью умер. Тихо, спокойно – во сне, – но не успев попрощаться с единственным родственником.
Воля судьбы?
Или ее ирония?
Как бы там ни было, Воронов остался один, и винить в этом должен был только себя. Никто ведь не мешал двадцатипятилетнему симпатичному брюнету, неглупому и рукастому, остепениться и создать семью. Только сквозняк в голове и ничто более, поскольку Макс не был погружен в какое-то интересное дело, не мотался по командировкам, не служил в глухой тайге и не занимался профессиональным спортом. Ничего такого, что могло серьезно съедать время, у Воронова в жизни не было. Трудился он инженером на небольшом производстве, с девяти до пяти, без сверхурочных и «черных» суббот. Зарабатывал неплохо, на круг знакомых не жаловался, но серьезных отношений не завел, не чувствовал в себе готовности окончательно повзрослеть, что нравилось девушкам легкомысленным, но отталкивало потенциальных хранительниц домашнего очага.
До недавнего времени Воронова это обстоятельство устраивало, но после смерти последнего родственника он вдруг остро почувствовал наступившее одиночество и пожалел, что рядом никого нет…
И ведь нельзя сказать, что Максим был очень близок с прадедом. Да, он помнил его внимательный взгляд ровно столько, сколько помнил себя, всегда обращался, если требовалось что-то прояснить, поскольку никто из домашних не умел так толково, буквально на пальцах, объяснять даже самые сложные вещи, но всегда, с самого детства, Воронов чувствовал между собой и Яковом незримую стену.
Она не препятствовала общению, но не позволяла подойти друг к другу слишком близко. И даже оставшись вдвоем, они продолжали сохранять дистанцию: не съехались, хотя могли, а продолжили жить каждый сам по себе, пусть рядом, в соседних домах, но по отдельности: прадед – в своей огромной пятикомнатной квартире, полученной еще при Сталине; Воронов – в родительской трешке.
Виделись каждый день, конечно, болтали, порой проводили вместе вечера за алтайским чаем…
И вдруг все оборвалось.
Больница, морг, похороны…
Суета.
Которая закончилась одиночеством.
Какое-то время Максим жил, как прежде, словно ничего не случилось, занимался привычными делами, к которым, правда, добавились кое-какие хлопоты в присутственных местах, но почему они добавились, молодой человек старался не думать. Так прошла неделя.
Или чуть больше – не важно.
А важно то, что однажды ночью на Воронова «накатило». Ухватила за сердце звенящая тоска так, словно сам прадед явился выпороть нерадивого потомка, и не отпускала до утра. И на следующий день, который, к счастью, оказался субботой, Максим отправился в квартиру Якова.
В его логово, некогда всегда полное людей, а сейчас опустевшее и притихшее, подобно пещере…
«В которой наверняка есть сокровища…» – хмыкнул Воронов, открывая дверь.
Он не нуждался в деньгах и до сих пор не прикасался к счетам, на управление которыми прадед предусмотрительно выписал ему доверенность. Поэтому в его мыслях не было ничего меркантильного: молодой человек думал именно о сокровищах, о тайнах, которые Яков, прошедший и Гражданскую, и Великую Отечественную, вполне возможно скрывал.
Думал о приключениях, которых так мало в жизни инженера.
Яков обожал рассказывать правнуку байки, коих знал превеликое множество: про войны, в которых участвовал; про эвакуацию в Новосибирск целых заводов и про строительство Оперного театра, ГЭС и Академгородка; а самое интересное – про ведьм и прочую нечисть, обитающую в глухих таежных местах.
– Неужели ты не припас ничего такого, чтобы удивить меня после моей смерти? – улыбнулся молодой человек, входя в квартиру. – Не верю.
Привычно разулся в прихожей, натянув на ноги «свои» тапочки, прошел на кухню, налил в электрический чайник воды и щелкнул клавишей включения, затем взял из шкафчика жестянку, открыл ее и разочарованно выдохнул: на дне оставалась последняя щепотка волшебной смеси тибетского чая с алтайскими травами, которой могло хватить от силы на одну кружку. Дед будто бы рассчитал, когда должны оборваться все его связи с миром.
– Жаль, что я не спрашивал, кто привозит тебе эту смесь…
Пока кипятилась вода, Макс провел ревизию шкафов и холодильника, выбросил все, что уже испортилось или могло испортиться в ближайшее время, потом приготовил чай, но на кухне не остался – с дымящейся кружкой в руке отправился в кабинет, в комнату, в которой дед – об этом молодой человек знал наверняка, – проводил большую часть времени.
Постоял в дверях, словно спрашивая разрешения, прошел внутрь и вновь постоял – у письменного стола, – колеблясь, не зная, стоит ли делать задуманное… Решил, что стоит, и медленно, осторожно, словно опасаясь услышать грозный окрик, опустился в Главное Кресло – то, что занимало место во главе стола. Вздохнул, окончательно уверившись, что грозного окрика не будет, потому что некому кричать, испытал мгновенный прилив грусти, увереннее, почти по-хозяйски, облокотился на спинку и сделал маленький глоток чая, задумчиво глядя на книжные стеллажи.
Библиотека у прадеда была знатная: большая, с тщанием и любовью собиравшаяся на протяжении неимоверно долгой жизни и содержащая множество редких и раритетных книг. Все посетители кабинета говорили прадеду, что такое богатство нужно хранить хотя бы под сигнализацией, но он лишь улыбался да отмахивался, мол, «книги не бриллианты, кто на них покусится?».
А вот Воронов смотрел на мир иначе.
«Надо поставить квартиру на охрану, – подумал он, разглядывая корешки книг. – Сегодня же узнать, как это делается».
После чего поставил кружку на кстати оказавшийся на столе лист бумаги и выдвинул один из ящиков. Не верхний, а «важный». Тот, в котором хранились документы, объемистая шкатулка с орденами и медалями и любимый прадедовский «Брегет» – массивная золотая «луковица» конца девятнадцатого века.
Яков носил только костюмы-тройки, выходя из дому, в обязательном порядке вкладывал «Брегет» в жилетный карман и выпускал наружу золотую цепочку. Обязательно. При этом часто доставал часы «посмотреть время» и обязательно щурился, как сытый кот, слыша щелчок открывающейся крышки с затейливой гравировкой. Прадед нахально носил «буржуазный» «Брегет» и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе, и при Андропове… в общем, до самой своей смерти носил, а на все удивленные вопросы отвечал коротко: «Я к ним привык». Носил их и на местные партийные конференции, и на столичные, поскольку был делегатом едва ли не всех съездов и прочих политических мероприятий, и ни разу у него не возникало никаких проблем.
И этот нюанс вызывал у Максима жгучий интерес. Который он так и не сумел удовлетворить при жизни прадеда.
– Интересно, что бы ты сказал, если бы я изъявил желание носить твой «Брегет»?
Фразу Воронов произнес шутя, просто «прикалываясь» во время осмотра выдвинутого ящика, но произнеся – на несколько секунд задумался, сообразив, что в принципе не против пойти по стопам прадеда.
Светлый костюм-тройка, ладно сидящий по фигуре, белая сорочка, галстук, завязанный небрежным узлом, блестящие туфли, а на животе – неброская золотая цепочка…
«Черт, а ведь это действительно красиво!»
Макс усмехнулся, вытащил еще одну шкатулку – в ней, отдельно от всех, хранилась звезда Героя Социалистического Труда, – нащупал лежащие в дальнем углу часы, вытащил их и…
И не сдержал удивленного восклицания:
– Что за на фиг?!
Это без всяких сомнений была знаменитая реликвия Якова: форма, размер, крупная заводная головка, все совпадало. Вот только извлеченный из ящика «Брегет» оказался не золотым, а серым, как будто из стали или давно не чищенного серебра! А на крышке отсутствовала гравировка, которую Максим помнил с детства! Сохранилась только надпись: «Breguet. Depuis 1775», и все! Остальная поверхность была гладкой, как швейцарская коленка.