Страница 25 из 37
Они вышли в сквер. Город был тих. Только далеко где-то пело радио. Электрические фонари задернули небо сухим туманом.
— Она — дочь русского священника, а теперь очень доступна, — сказал Эц. — Как перепутан мир!
— Не нахожу, что хуже прежнего, — сказал Чанцев.
Он крепко пожал руку Эца.
— Прощайте… Уж с вами-то мы, надеюсь, не встретимся… пулемет к пулемету.
Эц думал: «Сказать ли?» Но зачем?
Мир был так перепутан.
Вот он провел вечер, он пил вино.
Два этих парня… Один думал, что был его убийцей, а другой был большевик. Один был настоящий спортсмен, настоящий товарищ по профессии. У него было смуглое тело атлета и тонкие невеселые мысли. Другой — курносый здоровяк, с таким живописным способом летать… Нет, они должны были быть другими!
Эц ответил на рукопожатие.
Он ответил смутно, обычной вежливой фразой:
— Надеюсь, мы еще встретимся…
Эц долго бродил по комнатам пустой богатой квартиры. Здесь когда-то бегал его мальчик, кричал: папа! Мальчика увела женщина; она не могла вынести кожаной ноги и кожаного корсета. Он ненавидел ее. Ненавидел за последнее отнятое счастье.
— Папа, папа! — жаловался он, подражая своему ребенку.
Он бы отомстил ей сейчас! Она была хуже этих русских, потому что русские были честные враги. Но ее не было; были только русские. Мир был перепутан. Эц должен был что-то сделать и не мог решить. Он устал. Лучше лечь спать и спокойно подумать днем; но день уже начинался. Эц выключил ток. В комнате было светло.
Эц оделся. В передней он толкнул боковую дверь. В маленькой выбеленной комнате спала, разметавшись на широкой кровати, его молодая горничная. Она сонно вздохнула и, не открывая глаз, покорно подвинулась к стене.
— Закройте дверь, Луиза, я ухожу, — сказал Эц.
III
Чанцев шел по аэродрому, закинув голову, всматриваясь в облака, плывшие напротив, с гор. Горы не хотели сдаться без боя. Голова, от прерванного сна, была как будто с похмелья, пуста и ломка. Облака клубились. Пилот нюхал воздух, различая знакомые запахи влаги и встречного ветра.
Из-за самолета «К4» вышел Эц.
— С добрым утром! — сказал он.
Чанцев остановился (ему снова показался неестественным этот громкий привет). Чанцев отмахнулся от своих непрошенных дум и пошел навстречу, бормоча, что полагается, о том, как это неожиданно и хорошо.
— Мой долг, мой долг, — отвечал немец.
Кстати подъехал Елтышев на бочке с горючим и разговор переменился.
— Наша задача — лететь по прямой, — сказал Чанцев, хотя он не должен был говорить об этом до конца полета. — Вот и все. Вече ром я пошлю вам телеграмму.
Эц отворачивался и смотрел вверх.
— Вам придется лететь вблизи Мон-Розы, — говорил он. — Могут ли русские моторы конкурировать с моторами лучших фирм? Я подождал бы лучшей погоды. Что, если вам придется снижаться в облаках?
— Нет, мотор надежный, — тускло ответил Чанцев.
Ему было неприятно, что посторонний высказывает такие очевидные предостережения, зная, что выбора нет. Он отошел к аэроплану.
— Готово, Сергей Петрович! — крикнул Елтышев.
Чанцев улыбнулся от ровного и легкого разбега. Он взял предельный угол и пошел ввысь. На повороте в последний раз увидел Эца. Немец стоял, по-прежнему подняв голову, губы его были почему-то полуоткрыты и рука приподнята, как будто он забыл сказать что-то. Чанцев проверил курс, послушал машину и ему стало легко. Он удобно откинулся на мягкую спинку кресла. Теплый ветер бил в лицо, ветер тяжелый и все-таки освежающий, как электрический душ.
Чанцев прожил в воздухе не одну тысячу часов и с каждой тысячей острее ждал успокоения полета. Жизнь не давалась даром. Он сделал больше километров, чем от Земли до Луны; но земля всегда грозила опасностью. Жизнь на воздушном дне, если подумать холодно и точно, не была хорошей. Только здесь, за рулями, он больше всего был человеком, свободным и спокойным. Он смотрел вперед. Там, в горах, облака были сплошные; но, все равно, — он давно решил подняться выше них, выйти к солнцу и верить в удачу.
Позади дремал с открытыми глазами Елтышев. Он провел хорошую ночь и улыбался от того же знакомого ощущения свободы. Это походило на 1917 год, когда он в первый раз вышел из тюрьмы. И Елтышеву стало даже страшновато: ведь, по неизбежной логике, вместо тюрьмы, невольно подставлялись — партия, служба, жена…
Голубели горные дали.
Чанцев поднимался выше. Заметно расширялась при дыхании грудь. И теплота исчезала вместе с воздухом. Она казалась такой же осязаемой, плавала у земли и пропадала навстречу холодному блистающему солнцу. Чанцев постепенно застегнул все пуговицы и крючки теплой кожаной куртки.
Облака плыли многими слоями. Сверху они были белые и глухие, как вата. Все меньше становилось просветов с темными лесными склонами и лоскутными полянами долин. И, наконец, когда ясно надвинулись первые снеговые вершины, облачное неровное дно растеклось прочно, повсюду.
Чанцеву вспоминались рассказы и очерки, посвященные авиации, за которыми он следил. Там встречалось много торжественных словечек, вроде — неизъяснимый, невероятный, чудовищный (ая, ое) по поводу самых обыкновенных вещей: скорости, облаков, ветра. Он, не замечая, испытывал приятное сознание превосходства над авторами. Ему было забавно читать, что привычные полеты, в которых приходилось участвовать этим, очень в сущности боящимся за себя людям, всегда выдавались чуть ли не за рекордные. Рассказывалось, например, как едва не оторвало руку ветром, когда писатель прощался с провожавшими, а потом выяснилось, что машина-то была малосильная, и «ветер», т. е. скорость, была, значит, не велика…
Стрелка альтиметра поднималась к 4 тысячам, но горизонт был ровен и низок. Из облаков нельзя было выйти, вероятно, раньше, чем через час, и Чанцев слушал мотор. Нет, в нем не было никаких шепотов предательства.
Так он летел, слушая песни радостно освобожденной силы.
Вдруг под ногой густо скользнуло что-то неприятное и жирное… Так, давно-давно, в детстве, он, мальчик Сережа, раздавил жабу.
— Масло! — закричал механик.
Чанцев поморщился: это было неделикатно, — ведь он, может быть на секунду раньше, заметил опасность.
Контрольный аппарат, на который Чанцев обращал всегда меньше своего внимания, вопил последним килограммом горголя.
Пилот не испытывал ни страха, ни досады. «Что ж, так ведь должно было случиться когда-нибудь». Чанцев посмотрел вниз, на белое лишенное волн море, бесшумное, как мертвый с виду капкан. Снизиться туда — последний шанс.
Поэтому нельзя идти вперед, ожидая, когда скоро остановится мотор. Чанцев повернул к снежной клыкастой вершине, поднимавшейся над всеми облаками, словно единственный в море айсберг. Там надо было найти ледяную площадку и остановиться. Чанцев шел туда со своей высоты. Он ничего не видел, кроме скал и отвратительного ледника, покрытого трещинами и моренами.
Вспомнился летчик Земзеров, черный и ревнивый, завидовавший ему. Чанцев увидел его довольную улыбку и нахмурился (так он горячо думал и злился), как будто они были рядом, и еще потому, что все это не нужно, ложь: ведь, может быть, над облаками не найдется ровного места и надо будет уйти в их нежнейший омут, где зубья скал и мгновенная смерть… Иль, может быть, снова ясность, широкая долина, луга и пашни!
Ему привиделось приятное зеленое поле. Он коснулся его и прокатился шутя, как бильярдный шар. Нарядные крестьяне бежали к самолету. Можно даже переночевать в их деревне, подождав лучшей погоды (в награду за такие хлопоты) и попробовать, не выйдет ли чего с девушками. Вот с той, веселой…
Поле поседело от снежных одуванчиков. «К4» миновал вершину и на другом склоне пилот увидел отлогую снежную террасу. Высокие каменные стены держали ее с трех сторон. Она походила на белое атласное сиденье легендарного трона, оставленного вымершими великанами.
И опять Елтышев не удержался, крикнул: «Вот!» На этот раз Чанцев свирепо махнул в зеркало кулаком, и Елтышев замолчал окончательно. Он знал, что руки, все тело пилота, теперь — одно сознание, более мудрое, чем всегда отстающие мысленные выводы. Он пожалел, что нарушил равновесие этого телесного разума. Но Чанцев сделал еще один широкий круг, измеряя террасу, всматриваясь в зернистый снежного цвета лед, чтобы забыть все свои мысли.