Страница 103 из 105
Все жевали бутерброды, запивали чаем и бросали мелочь на блюдечко. Екатерина Третья что-то хотела сказать, а рот набит, и получилось у нее:
— Пш… Пш… Пш…
Лидия Помидоровна сейчас же воспользовалась ее беспомощным состоянием и вставила:
— Он и сегодня стихотворение не ответил. Говорит, что с Кланькой учил… Так она ж в детсад ходит!
— Ходит, ходит, — подтвердила мама.
— А что ему мешает учиться? — наконец освободила рот Екатерина Третья. — Не знаете? А ну покажи, что у тебя в карманах.
Еще чего не хватало! Что я, в милицию попал? Но все же пришлось подчиниться. Вывалил из карманов все содержимое на стол, Лидия Помидоровна даже руками всплеснула. А Екатерина Третья гордо подбоченилась:
— Что я говорила? Полюбуйтесь.
— Настоящая свалка, — проговорила Анна Захаровна.
И все начали смеяться. А что нашли смешного? Ничего лишнего, если спокойно разобраться.
Бублик надкушенный — я его из дома принес. Только надкусил, тут звонок. Я его в карман.
Волчок — не настоящий, конечно, а колесико от будильника. Отличная вещь, не выбрасывать же!
Радиолампа — подобрал у кинобудки. Собирался сегодня разбить и посмотреть, что внутри.
Патрон старый, винтовочный — я его у Мазилы выменял на три новых стержня. Из него свисток можно смастерить.
Кусок свинца — само собой ясно — для грузила. Весной на рыбалку.
Фотография Кобзона — у девчонок отобрал.
Горсть конопляного семени — для школьного щегла. Он спит и во сне коноплю видит.
Медная трубка — вот единственная вещь, которая незаконная. Из нее можно горохом стрелять, а у меня гороха нет, так я коноплей.
Сибирская монета с соболями…
Вот ее-то Екатерина Третья с отвращением потрогала пальцем, словно это не монета, а мышь.
— А это что такое?
— Пятак Екатерины Второй, — отвечал я.
Екатерина Третья покраснела, как свекла, и говорит:
— Пора давно разобрать Снегирева на педсовете.
Это «разобрать» показалось мне очень смешным. Что я, мотоцикл, что ли? Представил, как Екатерина Третья руки и ноги мне поставила, а в руках у нее большой гаечный ключ.
— Он еще смеется, — возмутилась Лидия Помидоровна.
А я и не думал смеяться, только улыбнулся немножко.
Под конец вызвали нашу Гальку и предложили:
— Возьми шефство над братом.
Другая бы буркнула «ладно» и убежала. А Галька — нет. Смерила меня взглядом с головы до ног и заявила:
— Пусть он слово даст.
Вот вреднющая!
— Обещай перед всеми учителями, что будешь хорошо учиться и вести себя, — поддержала ее Анна Захаровна.
«А почему не обещать? — рассудил я. — Убудет меня, что ли? Ведь все равно не отпустят так просто».
— Исправлюсь, — вздохнул я.
— Это мы слышали много раз, — напомнила Екатерина Третья.
— И еще услышите, — добавил я.
И не думал выскакивать, как-то получилось само собой. Эх, дурак я, дурак… Вот у Витьки Мазилы хитрая тактика — попадет в учительскую, молчит и носом шмыгает. Пошмыгает, пошмыгает, учителям надоест это слушать, они и отпустят его. А я так не умею. Глупо, конечно, и себе во вред.
— Нет, вы слышите, как он «осознал»! — воскликнула Екатерина Третья.
— Нет, я его положительно не понимаю, — покачала головой Лидия Помидоровна.
А чего тут не понимать? Все ясней ясного. Сейчас у меня одна забота — поскорее бы все кончилось и мама отсюда ушла.
И вот, как чудесная музыка, прозвучал звонок. Учительская опустела. Была у меня надежда, что и Анна Захаровна уйдет, но она еще раз поправила свою клумбочку на голове и проговорила:
— Вы, надеюсь, не торопитесь? Тогда продолжим.
Оказывается у нее нет больше уроков. Стало быть, впереди никакого просвета. Сколько это еще может продолжаться? Час или два? И мама, смотрю, из последних сил крепится — вот-вот разрыдается. Я-то уж знаю…
А выручка пришла — откуда и не ждали. В учительскую внезапно вошел сам директор Иван Юрьевич. Я так и обомлел. А он с одного взгляда оценил обстановку — и сразу к Анне Захаровне:
— Надеюсь, вы закончили?
Не успела она рта раскрыть, как он уже ко мне и к маме:
— Разрешите ко мне на два слова.
«Ну, — думаю, — новый заход начинается. Где только сил набраться».
Однако на этот раз я не угадал. Иван Юрьевич привел нас к себе в кабинет и заговорил совсем о другом: не знает ли мама, кого бы взять уборщицей? Тетя Маша скоро уходит на пенсию.
И меня посадил, и сам сел.
— Ты сейчас домой? У меня к тебе, Петя, просьба: помнишь, ты мне показывал альбом со схемами сражений? Не смог бы ты мне его принести сегодня?
— Почему не принести.
— Договорились? Вот и ладно. У меня все.
Я прямо ушам своим не поверил — все, а я-то приготовился к самому худшему!
Провожая нас до двери, он шепнул мне:
— Ты маму проводи!
На вешалке тетя Маша, кутаясь в шаль, пожаловалась:
— Холодная весна нынче.
— А мне так жарко, — возразил я.
Тетя Маша пригляделась ко мне:
— И верно — ты весь в поту. Молодая кровь — горячая.
Потом я узнал, что в школу мама попала случайно, прямо с работы. Деньги на комоде под скатеркой лежали. Семь рублей. И куда-то делись. Вот мама и зашла меня спросить, хотя и догадывалась, кто деньги взял. И нечаянно попала в лапы к Анне Захаровне. Тут она и о деньгах забыла. В общем, в другой раз не зайдет. Поосторожней будет…
Домой мы шли медленно. Мама часто останавливалась, но не плакала. Немного не дошли, прислонилась к заплоту Сливкиных. Закрыла глаза.
— Мама, пойдем, — попросил я.
— Да-да, пойдем.
Мама стала какая-то тихая и покорная. Дома села за стол не раздеваясь. Руки опустила на колени:
— Ох, Петенька, что ты со мной делаешь? С отцом твоим век маюсь…
И не договорила.
— Может быть, сходить за Людмилой Семеновной? — спросил я.
Людмила Семеновна — это наша фельдшерица.
— Не надо. Пройдет.
Постоял я рядом. Будь я девчонка — обнял бы, успокоил, пообещал бы что-нибудь. А я не могу. В учительской обещать — это одно, а маме — совсем другое. Только и сумел сказать:
— Мам, я пойду у Зорьки почищу.
Мама махнула рукой.
Много я в этот вечер дел переделал, но все время помнил, что разговора мне с Иваном Юрьевичем не миновать. Возможно, насчет книги, а возможно, сперва о книге, а потом один на один прижучит.
Пришла из школы Галька. Принесла мою сумку. Обратилась ко мне, как взрослая:
— Что у тебя сегодня по алгебре? Ну-ка, покажи дневник.
Вот, хватилась — дневник. Я его посеял еще во время каникул. Но я и без дневника помню все задания.
Но всего этого я сестре объяснять не стал.
— Некогда мне с алгеброй возиться. Меня Иван Юрьевич ждет.
— Днем недоругал? — съязвила Галька.
— Он и не ругал. У нас с ним другое дело.
Можно бы и сказать — какое, но нарочно не сказал. Пусть голову поломает. Ей невредно.
Взял альбом и пошел. Альбом этот папкин — он любит про древние войны читать.
В школе никого. Один Иван Юрьевич у себя. До моего прихода он читал. Пока задергивал шторы и зажигал свет, я успел заглянуть, что у него за книга на столе. И страшно удивился. Была это не история и не что-нибудь научное. Читал он «Девочку и „птицелет“». Книга на 100 % детская. Наша библиотекарша много раз мне ее подсовывала, но про девчонку я читать не хотел. А теперь решил — обязательно прочту.
Взял Иван Юрьевич у меня альбом, полистал:
— Какая ценная вещь. Ты сможешь мне ее дать на время?
— Читайте.
— Вот и отлично, Иван Юрьевич поднялся из-за стола:
— Не смею задерживать.
Когда я вернулся домой, мама посадила меня против себя, заглянула в глаза и спросила:
— Посоветуй сам, что дальше делать? Может быть, папку попросим, чтоб он тебя выпорол?
Но я-то знаю, что это только слова: никто никогда не порол меня и пороть не будет — ни папка, ни кто другой. Как-нибудь самому надо исправляться. Но только без Гальки. Самому. Другого выхода нет.