Повести и рассказы

— Опять схватил?

Терпеть не могу это «опять», как будто двоек у меня навалом.

Последнюю пару мне поставил Павел Александрович за сочинение «Почему я дружу с…» Вместо многоточия надо было, как он пояснил, поставить имя и фамилию «реального лица».

Реальным лицом я взял Сережку Сакулина. Оба мы живем в одном доме, оба на пятом этаже, и наши двери выходят на одну площадку. И учимся в одной школе, и он и я в шестом классе. Только он — в «Б», а я — в «А».

Сережка мой друг. Вернее, бывший. Отчего он стал бывшим, это я расскажу потом. Он каждое утро бывал у меня. А я к ним ходил редко из-за Тоськи. Мне не нравятся ее насмешки. Только я позвоню, она, открывая дверь, окликает брата:

— Сережа, к тебе молодой человек.

И изо всех сил старается казаться взрослой. Когда она приходит к нам позвонить по телефону, то, набрав номер, тянет нараспев:

— Алле! Это ты, старик?

Старика этого я знаю — он учится вместе с нею в 9 «Б».

Носит она расклешенные брюки с бахромой. А походочка! Фу-ты ну-ты — не подступись! Красит ресницы и веки. И совсем ей это не идет. Она и без того красивая. Но я не присматриваюсь. Еще подумает, что влюбился. Когда родителей нет дома, курит сигареты. И мне предлагала, а я не курю и никогда курить не буду. У меня мечта: прожить не менее восьмидесяти лет, а если повезет, и все сто. Каждое утро мы с папой занимаемся гимнастикой, а по воскресеньям я бегаю на лыжах — до Потаповых лужков и обратно. Славная разминочка.

Да, большая у Сережки сестра. А наша Женька, по-моему, нисколько не растет. Все такая же — маленькая, конопатенькая и чуть что кричит:

— Мама, Юлка опять делется!

Юлка — это я. Р она не выговаривает.

Жаловаться любит, а на себя бы посмотрела. Настоящий черт в юбке. Что правда, то правда. В будни еще ничего. Ее уводят в детский сад, и там она за день выдыхается, а по воскресеньям, как бабушка говорит, «хоть святых выноси». Что Женька выделывает — даже мне, мальчишке, удивительно!

Обычно Сережка брал учебники и приходил ко мне. А когда домашняя задача попадалась трудная, поминутно звонил телефон и я объяснял ребятам, как решать. При этом Сережка вздыхал с завистью:

— Тебе что не решать… У тебя мама работает на заводе математических машин.

Вот уж нашел, чем упрекнуть. При чем тут математические машины? Я и не видел ни одной. И мама — хоть на математическом заводе, всю математику забыла. Папа — другое дело. Он разбирается, но его я никогда не прошу помочь. Просто я люблю решать. Это для меня одно удовольствие.

Хуже дело обстоит с сочинениями. Павел Александрович учит нас писать сначала на черновик. Даже фотографию рукописей Пушкина показывал. Оказывается, у великого поэта все черкано и перечеркано. Я тоже пробовал, но ничего из этого не получилось. Зачеркнешь какое-нибудь слово, потом сидишь, думаешь-думаешь да опять его же и напишешь. Так зачем, спрашивается, зачеркивал?

Во-вторых, Павел Александрович требует сначала составлять план — это еще труднее, но тут я исхитрился, как делать. Здорово получается и совсем не трудно.

Еще Павел Александрович пояснил: если мальчик дружит с девочкой, то и про это можно писать. Стесняться не надо. Вот это уже ни к чему — у нас в 6 «А» этого не было и не будет. Еще чего не хватало — с девчонками дружить. Как будто мальчишек не хватает!

Павел Александрович работает первый год, но учитель что надо! Мы его любим за справедливость и за то, что у него самого голова варит. И рассказывает всегда что-нибудь новое. Вот про Гайдара, например, как Аркадий Петрович ходил на разведку в Киев узнать, занят он там или нет. И в последнюю минуту жизни он думал о спасении товарищей и предупредил их об опасности.

И, вместе с тем, Павел Александрович требует здорово. Требует, но не нудит и не распекает. Сказал, что надо, коротко и ясно, и точка. Не то, что Нина Максимовна. Та как заведет, остановиться не может. Костю Зотова на классном собрании так песочила, что он, бедняга, икать стал, остановиться не мог. Нина Максимовна даже испугалась, и сама за водой бегала…

Задавая последнее сочинение, Павел Александрович нам посоветовал: не разменивайтесь на мелочи! Постарайтесь схватить характер вашего друга! Вот я и схватывал весь субботний вечер, даже телевизор не смотрел. Работал. А Женька, как могла, мне мешала. Я занимался в папином кабинете, за столом, а Женька из-за портьеры стреляла мне в затылок горохом. Из детского пистолета. Из того самого, который я купил ей на день рождения. Купил, дурак, на свою голову! А когда я отобрал пистолет, Женька облила меня водой из детской клизмочки. И ведь попробуй — тронь ее! Нельзя… Ребенок!..

Но сочинение я написал. Папа прочел, даже по коленке меня хлопнул:

— Здорово. Прямо как у Льва Толстого.

Но я и сам чувствовал, что здорово.

А в воскресенье, после завтрака, меня отправили в парикмахерскую. Там была большая очередь, и я попал домой только к обеду. Да еще в глаз мне набрызгали одеколон. Шел и на один глаз плакал… Впрочем, это еще что. Пашка Дриго из нашего класса попал однажды к ученице. Она стригла его, стригла, чуть не полдня, все старалась как лучше, а потом говорит: «Нет, ничего не получается». Взяла машинку и сняла наголо все, что осталось. Да с расстройства еще цветок на него уронила с высокой этажерки. Но, надо сказать, денег она не взяла, но это слабое утешение. Вот почему я теперь опасаюсь ходить в парикмахерскую.

Остриженный и наодеколоненный, я благополучно вернулся домой. Мама слегка посердилась, что я долго ходил, и отправила меня обратно на улицу:

— Не стой над душой. Жди нас во дворе. Мы сейчас.

«Мы сейчас», — это только так говорится. Что касается папы, так он, правда, раз-два — и готов. А вот женщины… Женьку одеть — целое происшествие. Из вредности она падает на пол и дрыгает ногами. А когда папа выведет зареванную Женьку, мы втроем еще целый час будем ждать маму. Ей всегда «нечего надеть», поэтому она примеряет то одно, то другое, а потом начнет искать свою парадную брошку с красными камушками, которую Женька давно приколола на платье своей кукле Ниночке.

С такими мыслями я снова вышел на улицу и тут увидел Сережку. В руках он держал пихло, но ничего им не расчищал, а стоял с мокрым, обиженным лицом, обсыпанный снегом и, судя по всему, собирался заплакать. Шагах в десяти от него стоял длинный незнакомый мальчишка. Картина была ясна.

— Это он тебя?

Сережка кивнул.

— Ты чего задираешься? — крикнул я длинному. Он сощурил глаза, как кошка, и кинул в меня снежком. Я успел нагнуться, и снаряд попал Сережке в лоб. Вот невезучий!

Тогда я скомандовал:

— Прицел ноль семь! Одиночными пли!

И мы так дружно атаковали противника, что обратили его в бегство. Удирал — только пятки сверкали, а мы преследовали. Завернул за угол. Мы тоже. И вдруг их оказалось трое.

То ли они шли нам навстречу, то ли ждали длинного за углом. На бегу я крикнул:

— Сережка, не тушуйся!

Двое против троих — не так уж плохо. Неужели же отступать без боя?

Вражеский снежок сбил шапку. Я наклонился поднять ее, но не успел. Они налетели на меня все сразу. Получилась не игра, а обыкновенная драка.

— Сережка, заходи с тыла, — звал я друга, но он куда-то исчез. Одному мне пришлось ой как туго. Удары сыпались на меня как град. Все же длинного я сбил с ног хорошим ударом, но те двое повалили меня.

В этот миг чья-то сильная рука схватила меня за шиворот и приподняла.

— Что здесь происходит? — услышал я громкий голос.

Обернулся и увидел дружинника. Он был без красной повязки, но я знал его в лицо. Раза два он встречался мне у кассы детского кино. Я вспомнил даже, что он работает на том же заводе, что и папа.

Дружинник поставил меня на ноги и спросил:

— Где твоя шапка?

— Тут где-то.

Пока мы искали шапку, я огляделся. Ни моих врагов, ни моего друга нигде не было. В конце концов, шапку, затоптанную в снег, мы нашли, а вот правая рукавичка так и потерялась.