Страница 85 из 96
Кстати, история с Государственным советом имела реальную подоплеку. Сначала, после смерти Александра I, Совет под давлением петербургского генерал-губернатора А. М. Милорадовича, вопреки воле покойного императора, высказался за присягу цесаревичу Константину, поскольку «нельзя распоряжаться престолом по завещанию». Эта присяга была принесена, в том числе и Николаем. Но после решительных отказов Константина выехать из Варшавы и принять корону в ночь с 13 на 14 декабря Николай I прочел в Совете манифест о своем вступлении на престол. И он, и присутствующие понимали, что на другой день гладко дело не пройдет. Но выхода не было. Николай уже знал о заговоре. О многом догадывались советники.
«Тридцать тысяч одних курьеров» курсировали между Петербургом и Варшавой, везя в одну сторону мольбы либо принять престол, либо гласно заявить об отречении, а в другую решительные отказы. Ведь и Константин был осведомлен о тайном обществе.
«Весь город знал, что Государственный совет собран, и всякий подозревал, что настала решительная минута… Все слушали в глубоком молчании и по окончании чтения глубоко мне поклонились»[499].
Сцена, когда завравшийся Хлестаков «поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками», — очень откровенна.
Каково было пропустить, хуже — своей властью настоять на постановке подобной комедии? Фрейлина Смирнова-Россет, близко дружившая с Гоголем, вспоминала, что Николай I «один велел принять „Ревизора“ вопреки мнению окружающих». Комедию «не решались допустить для представления, но государь приказал выдать ему (автору. — О. Е.) четыре тысячи рублей и поставить ее. Сам приехал в театр, постоянно аплодировал и смеялся»[500].
Это поведение подтверждали и другие наблюдатели. Цензор Никитенко отметил в дневнике: «Комедия „Ревизор“ наделала много шуму. Ее беспрестанно дают — почти через день. Государь был на первом представлении, хлопал и много смеялся… Была государыня с наследником и великими княжнами. Их эта комедия тоже много тешила. Государь даже велел министрам ехать смотреть „Ревизора“»[501]. Однако все отнеслись по-разному. Если военный министр А. И. Чернышев — человек в личном общении неприятный, наглый, самоуверенный, но весьма просвещенный и не взяточник — «выражал свое удовлетворение», то министр финансов Е. Ф. Канкрин, за которым также не водилось «грешков», но ведомство которого постоянно трясли проверками, обронил с неодобрением: «Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу?» Что говорить о начальниках помельче, которые всегда оборачивались на мнение вышестоящих? Инспектор труппы Александринского театра Храповицкий прямо на афише пометил: «Пьеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворян, чиновников и купечество». Но его величество «чрезвычайно доволен, хохотал от всей души»[502], значит, пьеса будет идти.
А если бы у императора не было чувства юмора? Ведь оно не прилагается к короне. «Всем досталось, а мне больше всех». Не правда ли, после нашего пояснения эти слова звучат по-новому?
29 сентября 1830 года Пушкин написал стихотворение «Герой», посвященное государю. Далеко не оду. Поэт ведет беседу с Другом, вспоминает красивую легенду о том, как в городе Яффа во время Египетского похода Наполеон посетил чумной госпиталь: не побоялся заразы и навестил больных. Но оказывается, что история вымышлена. В отчаянии Поэт восклицает: «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран». Друг отвечает: «Утешься…» Это последнее слово в стихотворении. Если бы не дата — «29 сентября 1830 Москва» (Пушкин был в это время в Болдине), загадка осталась бы без ответа. В тот день Николай I приехал в охваченную холерой Москву. «Утешься» — есть на свете герои — таков смыл рассказа.
К счастью, приговоры «земли слепой» подлежат обжалованиям. Но и романтические персонажи в жизни часто имеют неприятное глазу нутро. «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива». В гоголевское зеркало император заглянул первым. И увидел там не героя. А пустейшего, вертлявого молодого хлыща.
Кем для него был этот человек?
Им самим, но много моложе. Даже внешность, которая, казалось бы, должна контрастировать, на поверку вовсе не такая уж разная. Супруга Городничего спрашивает Бобчинского: блондин или брюнет приехавший ревизор? И тот отвечает: «шантред». Современное слово «шатен» не во всем передает смысл: скорее каштановый, с рыжиной. Таким был император.
Городничий описывает Хлестакова: «Хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как его узнаешь, кто он?.. точно муха с подрезанными крыльями».
Вигель познакомился с императором в 1826 году, во время коронации в Москве, его рассказ примечателен: «Отворилась дверь, и вышел человек весьма еще молодой, высокого роста, тоненький, жиденький, беленький, с нагнутыми несколько плечами и со взглядом совсем не суровым, каким ожидал я его. Откуда взялись у него через два года спустя, вместе с стройностью тела, эти богатырские формы, эти широкие грудь и плечи, это высокоподнятое величественное чело? Тогда еще ничего этого не было»[503]. Любителей вспомнить злополучный корсет, упомянутый маркизом де Кюстином, разочаруем: корсета император не носил. По словам врача Ф. Я. Карелля, «все было свое самородное»[504].
Камер-паж П. М. Дараган вспоминал о событиях 1817 года: «В то время великий князь не походил еще на ту величественную могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и оттого казался еще выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности красоты, которая в императоре так невольно поражала каждого и напоминала изображение героя на античных камеях»[505]. Значит, просто вырос. Как дерево, развитие которого долго сдерживали, а потом оно наконец пробилось к свету.
Чуть позже старая французская актриса Бра, которую Николай I спросил, как он «смотрится» в своей роли, ответила: «Вы как нельзя лучше подходите для этого амплуа»[506]. То есть амплуа монарха. Снова предоставим слово Вигелю. Он отлично передал особый катарсис, который возникал при лицезрении государя: «Кажется, было мне довольно времени, чтобы ободриться; напротив, смятение мое все более возрастало. Когда же с улыбкой он обратил ко мне несколько приветливых слов, то в одну секунду верноподданнический мой страх превратился в неизъяснимую радость… После этого представления опять полюбил я жизнь и ею рад бы был пожертвовать для него»[507]. Именно такие чувства испытывают гоголевские чиновники по отношению к мнимому ревизору. Эти ощущения делают прожженных хитрецов слепыми. Страх, благоговение и любовь, смешанные в разных пропорциях, позволяют обмануть тех, кто в трезвом уме и здравой памяти ни за что бы не поддался на провокацию.
Еще вчера мало кто обращал внимание на великого князя. Сегодня он стал императором и ему готовы были поклоняться. «Почувствовал я необходимость нового обожания, — писал Вигель, — потребность нового кумира… И это был человек, которого не более пяти раз случалось мне издали видеть»[508].
499
Николай I. Записки // Николай Первый и его время. Т. 1. С. 88, 92, 95.
500
Смирнова-Россет А. О. Дневник Воспоминания. М., 1989. С. 264.
501
Никитенко А. В. Указ. соч. С. 182.
502
Войтоловская Э. Л. Комедия Н. В. Гоголя «Ревизор». Л., 1971. С. 247.
503
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 1229.
504
Корф М. А. Записки // Русская старина. М., 1900. Т. 102. № 4. С 28.
505
Дараган П. М. Из воспоминаний камер-пажа. 1817–1819 гг. // Николай Первый и его время. Т. 2. С. 11.
506
Тимирязев В. А. Петербург накануне Крымской кампании // Русская старина. М., 1903. Т. 115. № 7. С. 220.
507
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 1229.
508
Там же. С 1226.