Страница 14 из 96
Подчеркнем, Екатерина II это читала. И терпела. Но не обязана была соглашаться.
Не питал верноподданнических чувств к узурпаторше и автор «Недоросля». Образ Простаковой — темной, необразованной, дикой помещицы — имеет одну грань, на которую редко обращают внимание. Отрицательная героиня распоряжается имением не по праву. Ведь должен был бы действовать муж, а хозяйство оказывается в руках жены — «презлой фурии». Распоясавшись, та нарушает закон и тиранит слуг. Это крайняя точка женской распущенности, как ее понимали люди XVIII столетия. Не умея обуздывать природные страсти, не имея над собой господина, женщина превращается в чудовище, поскольку она более склонна к пороку, чем мужчина, и стремительнее теряет человеческий облик.
Простакова, как она подана в пьесе, — это, помимо прочего, возражение автора против женского правления. И шире — против доминирования женского начала в обществе. Здесь Фонвизин двигался в русле всей пропавловской публицистики. Конечно, никакого знака равенства между героиней «Недоросля» и Екатериной II быть не могло. А вот намек на «казанскую помещицу», каковой императрица объявила себя в разгар Пугачевщины, имелся.
Любопытно узнать, что фонвизинской героине вскоре возразили, создав образ деятельной и справедливой женщины-хозяйки. Соперником драматурга выступила не сама государыня, а ее подруга Дашкова. В 1786 году Екатерину II буквально захватил театральный вихрь: публиковались и переводились на немецкий язык ее пьесы «Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман Сибирский», переписывались статс-секретарями отрывки из исторических трагедий «Олег», «Рюрик» и «Игорь»[82]. Дашкова с ее знаниями в области английской комедии Шеридана и Голдсмита была как нельзя кстати.
Тогда же княгиня написала пьесу «Тоисиоков», у которой был английский протограф — ранняя комедия Оливера Голдсмита «Добрячок»[83]. Но в качестве положительного персонажа Дашкова вывела не мужчину, а женщину. Главная героиня — госпожа Решимова — способна вызвать смешки тем, что делает сто дел в минуту и готова всех «замуштровать», но она остается единственным по-настоящему действующим лицом. Остальные в оторопи и изумлении взирают на тетушку.
Решимова нигде не допускает просчетов. «Хотя горяча, скора и упряма, но умна и сердцем отходчива», — говорит о ней лакей Пролаз. «Я умею и знаю, как волю-то иметь… — скажет о себе сама госпожа. — Какой-нибудь нрав лучше, чем никакого». Ее образ стал по-настоящему русским, новым, нигде дотоле не опробованным. Это не страдающая от чьего-либо деспотизма героиня, а властная, уверенная, богатая сама себе госпожа. Дама средних лет, многое пережившая и утвердившаяся в своих принципах. Деловая. Обремененная заботой о многочисленной родне и немалом хозяйстве. Эдакая Простакова, только со знаком плюс. От ее действий, решимости зависит все мироздание в пределах пьесы. «Спокойствие наше зависит от решения тетушки!» — восклицают главные герои. «Оставим лучше тетушке на волю, она лучше нас решить изволит»; «Сколь мы счастливы, что имеем столь добродетельную тетушку!»[84]
Такой образ был поистине прорывным для отечественной литературы. К сожалению, скромные художественные достоинства пьесы не позволили ему как следует утвердиться. Имея в виду себя, Дашкова не заметила, как привела на подмостки господствующий в тогдашнем дворянском обществе тип матушки и тетушки.
От Простаковой уходит линия к грибоедовским московским дамам: «командовать поставьте перед фрунтом, присутствовать пошлите их в Сенат». К пушкинской Пиковой даме в молодости. К Кабанихе. К Вассе Железновой, наконец. Все эти образы отрицательны. Но, возможно, потому, что выходили из-под пера мужчин. Само стремление женских персонажей к действию воспринималось как посягательство на несвойственные функции. Они должны страдать, молчать и быть спасенными. Как Софья у Фонвизина.
В наследнике Павле для драматурга была ценна надежда не только на возрождение петровских норм жизни, но и шире — на возвращение утраченной мужественности.
В середине 1770-х годов был момент, когда панинская партия брала верх. Но Екатерине II, не без помощи нового фаворита Потемкина, удалось вывернуться из тисков. Фонвизин разделял тревоги и хлопоты своего покровителя и действовал при этом далеко не всегда в рамках закона. Например, вел шифрованную переписку с проживавшим в Москве в отставке Петром Паниным. Эти письма предоставляли Петру Ивановичу подробную информацию о политической жизни двора, о ходе войны с Турцией, передвижениях чиновников по службе. По приказу своего начальника Фонвизин снимал копии с многочисленных документов, проходивших через Коллегию иностранных дел, особенно с инструкций императрицы послам России за границей и отчетов последних в Петербург, донесений с театра военных действий, докладов братьев Орловых и других противников Паниных и через специальных курьеров отправлял в Москву[85].
Это было вопиющим нарушением служебных инструкций, пойти на которое Фонвизин мог лишь, будучи уверен в скорой смене «царствующей особы» на российском престоле. Панин щедро вознаградил своих соратников. На Рождество 1772 года он разделил между доверенными лицами из Коллегии иностранных дел имение в Псковской губернии. Счастливыми обладателями ежегодной ренты в четыре тысячи рублей стали Денис Фонвизин, Петр Бакунин и Яков Убрий[86]. (По другим данным, разделено оказалось имение в девять тысяч душ на бывших польских землях, пожалованное Панину в связи с бракосочетанием великого князя[87].) Таким образом, награда за молчание была немалой.
На первых порах, пока новый фаворит Потемкин поднимался к власти, панинская партия поддерживала его, чтобы вместе успешнее противостоять Орловым. Поэтому в 1774 году Фонвизину не возбранялись контакты со «случайным» вельможей. Их связывали старые дружеские отношения еще по Московскому университету. В автобиографии драматург писал: «Я, может быть, и истребил бы и склонность мою к сатире, если б один из соучеников моих, упражнявшийся в стихах, мне в том не воспрепятствовал (Потемкин в университете писал стихи. — О. Е.).…Стал он хвалить мои стихи; каждая строка его восхищала… Он умер с тем, что я родился быть великим писателем; а я с тем жить остался, что ему в этом не верил и не верю»[88]. А зря.
Имя Фонвизина не раз встречается в переписке Екатерины II и Потемкина. Государыня питала к драматургу неприязнь. И было за что. Однажды мужчины заговорились, забыли о времени, и Екатерина, ожидая возлюбленного, три часа простояла в галерее на сквозном ветру. В другой — она предупреждала Потемкина: «Сто лет, как я тебя не видала; как хочешь, но очисти горницу, как приду из комедии, чтоб прийти могла. А то день несносен будет. Черт Фонвизина к Вам привел. Добро, душенка, он забавнее меня знатно; однако, я тебя люблю, а он, кроме себя, никого»[89].
Фонвизина многие считали самовлюбленным и язвительным. П. А. Вяземский, писавший о драматурге по горячим следам и учитывавший воспоминания хорошо знавших Дениса Ивановича лиц, отмечал: «Пылкость ума его, необузданное, острое выражение всегда всех раздражало и бесило»[90].
Когда в 1780 году панинской партии был нанесен окончательный удар, Григорий Александрович предлагал приятелю перейти к нему на службу. Только благодаря его заступничеству все-таки состоялась постановка «Недоросля». Первый спектакль был намечен на весну 1782 года, но представление в Петербурге оказалось отменено. Отставной Никита Иванович уже находился у двери гроба и помочь бывшему секретарю не мог. Но осенью, после возвращения Потемкина из Крыма, дело сдвинулось с мертвой точки. 24 сентября в театре на Царицыном лугу силами придворных актеров «Недоросль» был сыгран.
82
Храповицкий А. В. Памятные записки. М., 1862. С. 6–18.
83
Зыкова Е. П. Англофильство Е. Р. Дашковой в контексте русской культуры XVIII века // Е. Р. Дашкова и российское общество XVIII столетия. М., 2001. С. 103–104.
84
Дашкова Е. Р. Тоисиоков. С. 206.
85
Кислягина Л. Г. Тайная миссия лейтенанта русского флота Сергея Плещеева в Сирию и Ливан в 1772 г. // Сподвижники Екатерины Великой. М., 1997. С. 42.
86
Веселая Г. А., Фирсова Е. Н. Москва в судьбе Дашковой. М., 2002. С. 146.
87
Мадариага И., де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 417.
88
Фонвизин Д. И. Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях. С. 281–282.
89
Там же. С. 233.
90
Вяземский П. А. Указ. соч. С. 244.