Страница 1 из 19
Михаил Дудин
Сто стихотворений
Соловьи
О мертвых мы поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова. И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо Обветренные скулы сведены. Трехсотпятидесятый день войны. Еще рассвет по листьям не дрожал, И для острастки били пулеметы… Вот это место. Здесь он умирал — Товарищ мой из пулеметной роты. Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас, и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело. Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал. Потом сильней, входя в горячий пыл, Как будто настежь вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена. Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась, Здесь рядом с нами возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств. Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва, И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва. Еще минута. Задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима. Еще мгновенье. Перекосит рот От сердце раздирающего крика, — Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника. Лесная яблонь осыпает цвет, Пропитан воздух ландышем и мятой… А соловей свистит. Ему в ответ Еще — второй, еще — четвертый, пятый. Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом. Раскидан настороженный уют Тяжелым, громыхающим снарядом. А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра. Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде. Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой, бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем. Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца. Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле Когда он, руки разбросав свои, Сказал: «Ребята, напишите Поле: У нас сегодня пели соловьи». И сразу канул в омут тишины Трехсотпятидесятый день войны. Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал. И может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине: У нас сегодня пели соловьи». И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд. Пусть даже так. Потом просохнут слезы, И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем У той поджигородовской березы Ты всмотришься в зеленый водоем. Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи. Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвых мы поговорим потом.1942
Жаворонок
Памяти К. Мархеля
Под сапогами оползает глина, И вот опять встает перед тобой Снарядами разрытая равнина, Где третьи сутки колобродит бой. Дрожит земля от бешеного гуда, На сорок верст ворочается гром, А он вспорхнул и с вышины, оттуда, Рассыпался звенящим серебром. Свистели бомбы. Тявкали зенитки. Протяжный гул, невероятный вой… А он висел на золотистой нитке Между разбитым небом и землей. Как будто бы пронизывала тело Животворящей радости волна. Моя земля травинкой каждой пела, Таинственного трепета полна. И раненый смотрел на клубы дыма, Прислушивался к пенью, не дыша. Здесь смерть была, как жизнь, необходима, И жизнь была, как песня, хороша.