Страница 111 из 133
— Он частенько появлялся здесь в последнее время, набирал героев, обещая баснословные богатства, и уходил с ними куда-то. Возвращались немногие, а те, что возвращались, были уже другими людьми. — Она замолчала, закусив губу. Чёрт, да она же ещё совсем девчонка. — Мой отец был одним из тех, кто вернулся. Он мне ничего не рассказывал о своём походе с Игроком, но... — Судья замолчала, воспоминания явно были ей неприятны. — В общем, мать говорила, что он сильно поменялся после того, как вернулся.
Наши глаза встретились лишь на долю секунды, но я успел увидеть то, что Судья не хотела мне рассказывать.
...Высокий мужчина лет тридцати грубо держал её за руку. Маленькая девочка, не понимающая, что происходит, плакала. Перед её застланными слезами глазами болтались три мальчика — её братья, и бородатый здоровяк, в котором я признал помолодевшего Гризли, собирал под ногами каждого повешенного костёр.
— Мы должны быть уничтожены, все до последнего. — Отец перевёл взгляд на неё. — Все до последнего. Наше проклятое семя должно погибнуть. Я вырезал бы тебе матку, если бы он не запретил мне трогать тебя. Поняла? — Он поднял девочку на вытянутую руку и зло заглянул её в глаза. — Обещай, клянись, что никогда не ляжешь с мужчиной и не зачнёшь от него ребёнка. Клянись!
— Папа... папа...
Мужчина встряхнул её так, что выбил плечевой сустав.
— Клянись!
— Клянусь! Клянусь!
Он отбросил её к матери, избитой до полусмерти — она пыталась защитить детей.
— Гризли! Клянись, что сделаешь то же.
— Клянусь.
— Хорошо. А теперь...
Кузнец, закончивший с кострами, вытащил нож. Отец Судьи поднял валяющийся под его ногами окровавленный кинжал. И, спустив штаны, они оскопили себя под корень, выбросив ошмётки своей плоти в разгорающиеся костры...
Я рефлекторно поднял руку, защищаясь от удара. Не смертельного, как это обычно бывает, а от обычной пощёчины.
— Ублюдок, — прошипела Судья. — Зачем ты лезешь мне в голову? Кто научил тебя этому?
Я промолчал, а она, абсолютно раздавленная, уселась на своё одеяло.
— Как тебя зовут? — спросил я после долгой паузы.
— Зови меня Судья, Палач. Ты мне не друг и не родственник, чтобы по имени называть.
Я какое-то время молчал, а потом тихо сказал:
— Гризли нарушил клятву.
— Не совсем. К тому времени, как он вернулся в свою деревню, мой отец уже был мёртв, потому клятву можно было нарушить... в какой-то мере... Он оскопил сыновей, а дочери вырезал матку, Гая едва спасла девочку от смерти. А Нервилу он служил, потому что тот заставил его — конунг победил кузница в честном поединке и стал ему господином.
Я не нашёлся, что ответить. В конце концов, безумие, вызванное Скверной, закончило дело, которое начал сам кузнец. Не приходилось сомневаться, что отец Судьи и Гризли в походах с Игроком навидались такого, что поняли — кровь Корда является проклятьем этого мира. Достаточно вспомнить о прошлой и этой Смуте. Не будь у Корда потомков, Гасп не уничтожил бы с их помощью столько человеческих жизней.
Мы смотрели в костёр, я машинально жевал мясо, а Судья, видимо, предавалась мрачным воспоминаниям. В этот момент я почувствовал, будто между нами действительно появляется какая-то связь. Но стоило мне ещё раз посмотреть на неё, как эта воображаемая связь быстро разрушилась.
Девчонка осталась светочем, если так можно выразиться. Она продолжала верить в добро даже после того, что произошло с ней. Во мне проснулась Тьма после доли (с личностной точки зрения — точно) тех мучений, что перенесла она. Судья же продолжала давать людям надежду. Конечно же, не нам, пришлым, а своим землякам. И они верили в неё, видя спасение уже в её существовании. Поэтому девчонка сильна без всяких изменений своего тела или полчищ подпитывающих ещё энергией полутрупов. Вера людей в неё придавала ей сил.
Словно по команде, мы улеглись спать у затухающего костра. Мы уже были на территории жрецов, но не боялись их. У меня был Комок, отсыпающийся, пока бодрствую я, у Судьи, видимо, свои методы защиты.
Я заснул почти сразу.
И мне опять снился чужой кошмар, как это было с Треей. Сначала мне снились какие-то болота с обезглавленными трупами, а потом пришёл кошмар Судьи, чёткий и явный, как воспоминание. Я погрузился в него, словно был участником тех событий.
Улица, залитая кровью, дома со снятыми с петель и выломанными дверьми. На грубо сваленном кострище, разнося по улицам вонь гари, горел отец Судьи. Сама девчонка валялась у костра, её правая рука невыносимо болела. Её мать, избитую, в ободранном платье, раскладывали на брусчатке четыре мужика. Горожане смотрели на них, но никто не вмешивался, то ли от страха, то ли от того, что натерпелись в последние годы от её отца.
— Ну-ка, давай я покажу тебе, что такое настоящий мужчина, — шипел один, — а то твой-то давно уже баба. Был. Не трепыхайся, шлюшка, тебе понравится.
Девочка не понимала, что происходит. Что они делают с её матерью, но знала, что ничего хорошего. Она хотела заплакать, но слёзы покинули её в тот день, как отец убил братьев.
— Погоди, — сказал один из мужиков, — делать это на глазах у девки слишком жестоко.
— Так вырежи их ей. Кром приказывал её не убивать, а уж до остального мне дела нет.
Первый говоривший присел к девочке, наступив ей на грудь, и, потянув за волосы, приставил к виску нож. Шпора разодрала кожу на рёбрах, но она почти не почувствовала боли — слишком большие муки причиняла сломанная рука.
— Твой папа — очень плохой человек, — сказал он, — и за это платите вы с мамой. Ты это понимаешь?
Нож прочертил неглубокую кровавую полосу от одного виска к другому, лоб жгло словно огнём.
— Очень плохой.
Вторая полоса, на сей раз ниже глаз.
— С тобой будет то же, что и с твоей мамой, когда мы отдадим тебя любителям девочек.
Она закричала, когда кровавая пелена сменилась тьмой. А держащий её человек продолжал вычерчивать на её лице кровавые узоры, уже без всякого порядка. Но это продолжалось недолго. Злой человек закричал, и она почувствовала, что его нога исчезла с её груди.
— Убить, всех! — прорычал кто-то. — Девчонку и бабу к жрецам.
— Нет! — закричала мать. — Нет!
Девочка не видела, что происходит, но по крику поняла — мать бросилась в костёр. Что ж, сейчас и она...
Чьи-то руки подняли её с мостовой, к горящему лицу прикоснулось что-то прохладное, снимающее боль.
— Чёрт, если бы я так долго не возился с его безумной гвардией... — прошептал тот, кто держал её.
Знакомый голос. Это тот, кто убил отца, Кром. Бывший отцовский военачальник. Тот, кто поднял против него восстание. Красивый и добрый человек, который когда-то (когда ещё братья были живы) учил её кататься на пони.
— Я хочу умереть, — сказала она.
— Нет, Ораю, нет. Если он, безумец, оставил тебе жизнь, я не могу отнять её. Я любил твоего отца, тебя, твоих братьев. Моё сердце обливалось кровью, когда я убивал моего обезумевшего господина. А тебя я просто не могу тронуть.
— Они меня тронули...
— Они за это заплатят.
— Как я? Как я заплатила за зло моего отца?
— Тише, тише, девочка... Никто не должен платить за чужое зло, только за своё. Гая! Наконец-то! Возьми людей и отнеси её к жрецам. Посмотри, что можно сделать с её рукой и глазами!..
— Я сделаю так, — тихо сказала девочка, — чтобы каждый заплатил за своё зло...
Я проснулся перед рассветом и тяжело сел. Голова раскалывалась так, будто это мне изрезали всё лицо, а потом ещё и вбили в висок кол. Судья уже раздувала костёр, а Комок, что-то промямлив, смылся — ему наша новая компания совсем не нравилась.
— Кто такая Топлюша? — спросила Судья, когда мы принялись за завтрак. — Ты любишь её?
— Откуда ты про неё знаешь?
— Ты звал её ночью.
— Я любил её, — сказал я. После того, что я увидел во сне, мне тоже нужно было что-то рассказать ей. — Но женщина, которая думала, что любит меня, убила её, чтобы я достался только ей.