Страница 15 из 22
Прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.
Еще домой идти, пожалуй, рано,
еще по кружке можно взять вполне.
Летит веселый грохот с кегельбана,
хочу сыграть, - подай-ка шар и мне!
Есть погребок в любой из деревенек,
везде табачный дым вонюч, как смоль
прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.
ПЕСНЯ ПОД ОСЕННИМ ДОЖДЕМ
Я песню пою, ибо люди поют
под шуршащим осенним дождем;
стелите солому и прячьтесь в уют
под шуршащим осенним дождем.
Ничто так не горько, не грустно для слуха,
как шорох травы, раздающийся глухо
под шуршащим осенним дождем.
Сидит у камина хозяин в дому
под шуршащим осенним дождем;
тепло в духоте и во мраке ему
под шуршащим осенним дождем.
Он запахом льна перепревшего дышит,
как яблоки падают наземь - он слышит
под шуршащим осенним дождем.
Поденщик, одетый в худое тряпье
под шуршащим осенним дождем,
проспит бесполезное время свое
под шуршащим осенним дождем.
Подмытый водой, словно стебель ничтожный,
глядит в никуда указатель дорожный
под шуршащим осенним дождем.
Смывается лыко, ограда гниет
под шуршащим осенним дождем.
Скребутся дворовые псы у ворот
под шуршащим осенним дождем.
Вода не уходит с разбухшего луга,
канавы бурлят и клокочет округа
под шуршащим осенним дождем.
ТРАВНИЦА
Где тропка петляет к ручью за деревней,
где скалы крошатся опокою древней
и держатся в скалах деревья с трудом
стоит покосившийся травницын дом.
Хвосты сельдерея, фасоль и редиска
еще говорят - человечество близко,
но папорть, хозяйственным планам вразрез,
под окна решительно выдвинул лес.
Тот самый, что женщине в рваной одежке
сморчки поставляет весной для кормежки,
до осени - ягоду в горла корчаг
ссыпает не скупо; зимою - сушняк
для печки дает приношением щедрым,
покуда метели гуляют по кедрам.
Дремучим чащобам и дочь, и сестра,
как зверь, нелюдима, и так же мудра,
находит, почти что без помощи зренья,
заветные зелья и злые коренья,
и то, что лекарство, и то, что еда,
и то, чем врачуется бабья нужда.
Февраль, и доедена пшенка, и смальца
в корчаге осталось едва на полпальца,
но лес, обрядившийся в иней и наст,
согреет, прокормит, в обиду не даст.
ПИВНАЯ
Далеко за деревней, со свалкою старой впритык,
где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик,
где ручей пробирается через коросту дерьма
неприметно к подошве горы притулилась корчма.
Кто кислятины местной не брезгает выпить - тому
самый раз завалиться под вечер в такую корчму,
если чертова шнапса желает какой однолюб
блещет медной змеей самогоноварительный куб.
Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря
батрака, углежога, подручного золотаря;
все растрескано небо, угар от похмелья тяжел
пей, покуда не взмокнут мозги, и не рухнешь под стол.
Молчаливо садятся они на скамейки рядком;
колбаса - из конины с тухлинкой, зато с чесноком,
если кто припоздает - тому, для порядка ворча,
наливает корчмарь все такой же стакан первача.
На стакане втором хоть один да развяжет язык,
тут же песня польется, до слез проберет горемык,
и на третий потянут слова неизбывной тоски,
и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.
ЙОЗЕФА
Там, за деревней, где ряской канавы цветист,
средь золотарников - поля неправильный кут.
Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.
Прямо под дверью лежат на просушке грибы.
Шпанские мушки да всякие зелья у ней,
козочка тоже: Йозефа других не бедней.
Вечером трижды, попробуй, в окно постучи
дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.
Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,
молча - кабатчик, пусть лезет на стенку жена,
молча - барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,
молча - бирюк-винокур, зашибивший деньгу.
Горькой настойкой она угощает гостей,
есть постоянный запасец домашних сластей,
после - Йозефа постель приготовит свою.
Ежели что - так заварит себе спорынью.
Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.
Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.
Дом и коза, и кусок полевого кута
совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.
КАФЕШКА ПРИ ДОРОГЕ
Зальце заштатной кафешки
возле развилки дорог.
Здесь ни погонки, ни спешки
смело ступи на порог,
право, бывает и хуже,
кисло вокруг не смотри.
Движутся барки снаружи,
трубки дымятся внутри.
Кофе и булочка с тмином,
а за окном - облака
вдаль уплывают с недлинным,
чисто австрийским "пока".
Чужд размышлений тревожных
этот приветливый кров
правил помимо картежных
и биллиардных шаров.
Тянутся дни, как недели,
длятся минуты, как дни.
Детка, не думай о деле,
дядя, костыль прислони.
Здесь, у дорожной излуки,
мы коротаем года:
сумрак протянет к нам руки
и уведет в никуда.
ТОСТ НАД ВИНОМ ЭТОГО ГОДА
Орех и персик - дерева;
скамей привычный ряд,
я чую лишь едва-едва,
что мне за пятьдесят.
Вот рюмку луч пронзил мою,
метнулся и погас,
я пью, хотя, быть может, пью
уже в последний раз.
Пушок, летящий вдоль стерни,
листок, упавший в пруд,
зерно и колос - все они
по-своему поют.
Жучок, ползущий по стеблю,
полей седой окрас
люблю, - и, может быть, люблю
уже в последний раз.
Свет фонарей и плеск волны,
я знаю, - ночь пришла,
стоит кольцо вокруг луны,
и звездам нет числа;
но, силу сохранив свою,
как прежде, в этот час
пою - и, может быть, пою
уже в последний раз.
ВЕЧЕР ПЕРЕД ОПЕРАЦИЕЙ
В больнице тихо, полночь на земле.
Да не умру я завтра на столе!
Я буйабеса не поел в Марселе,
я в роще пальм не погулял доселе,
о, пусть я поживу и погрешу!
Мария, исцели меня, прошу!
Листва сошла, узоры на стекле...
Да не умру я завтра на столе!
Я - тот сосуд, в который скорбь людская
сбегается, затем легко стекая
по капле к моему карандашу...
Мария, исцели меня, прошу!
Часы почти не движутся во мгле.