Страница 23 из 105
Когда Мартина разливала в чашки кофе, руки ее дрожали. Она робко спросила:
— Вы полагаете, что господин генерал одобрит ваше желание помочь мне в этом деле?
— Трудно сказать, уважаемая фрейлейн. Дело сложное.
— Я понимаю. Но какое отношение может иметь к нему генерал Круземарк?
Альтдерфер постарался выдать в ответ на это одну из тщательно отрепетированных им улыбок.
— Меня лично пугает тот факт, что круг лиц, которым известны обстоятельства этого дела, достаточно широк. Подумайте сами: радиотехник, обер-лейтенант Эйзельт, гауптвахтмайстер. Если бы вы с самого первого момента обратились за помощью ко мне, тогда бы…
— Так уж получилось, ничего не поделаешь…
— Но на будущее, уважаемая фрейлейн, знайте…
— Как это понимать?
— Я, например, приказал, чтобы документы эти были немедленно направлены мне. Обер-лейтенант Эйзельт не смог заняться этим делом. Я надеюсь, что вы лично никому не рассказывали об этой истории?
— Я никому ничего не говорила, кроме…
Альтдерфер махнул рукой, перебил ее:
— Вы должны понять, что я только тогда решусь побеспокоить господина генерала, если буду убежден и смогу заверить его в том, что никто, кроме нас с вами…
— Я понимаю вас, — проговорила Мартина. — Но это будет значить, что…
— Что все, о чем мы с вами сейчас говорим, не должно быть известно никому, в том числе и радиотехнику Рорбеку.
Мартина откинулась на спинку стула, лицо ее побледнело.
«Вот он, конец, — подумала она, — конец всего… Меня хотят специально разлучить с Гансом. Если я не приму условий капитана, он и пальцем не пошевелит ради меня. А почему ради меня? Ведь речь идет о судьбе Вольфа. Может быть, он уже арестован? А если дело получит широкую огласку, тогда, как говорит Альтдерфер, последствия будут тяжелыми, в этом капитану можно поверить. Значит, нужно решать, кто для меня важнее: Вольф или Ганс Рорбек… Ганс любит меня. Я должна ему обо всем рассказать. Обо всем? Интересно, что потребует от меня Альтдерфер еще? И есть ли какой-нибудь выход из этого замкнутого круга?»
— Ну, вы подумали, решили?
«Как победоносно он улыбается. Возможно, я все себе не так представляю. Быть может, капитан беспокоится о своей собственной безопасности и не желает поставить в неудобное положение генерала, и только?»
— Решила.
— Я бы сформулировал ваш ответ так: вы даете мне слово, что никогда никому ни словом не обмолвитесь о том, что я предпринял в связи с этим делом.
— Я даю слово. — Стараясь не глядеть капитану в лицо, Мартина закурила.
«А она не такая, как другие, — думал Альтдерфер. — Она не с каждым ляжет в постель. Трудно даже представить, что я лежу с ней на этой вот кровати…» Капитану показалось, что комната вдруг поплыла. Чтобы отделаться от этого ощущения, он уставился на фотографию, висевшую на стене. Наверняка это ее семья. Отец, мать… По-видимому, люди небогатые. А рядом с матерью она, Мартина, в простеньком летнем платьице. Выглядит она сейчас так, как будто до нее вообще никогда не дотрагивался ни один мужчина…
Внезапно перед мысленным взором капитана возникло лицо радиотехника. «Неужели она влюблена в него? А он в нее? Правда, он мне не конкурент. Но тогда почему она с такой нерешительностью дала мне ответ? Не нужно торопиться, спешить. Важно не отпугнуть ее, но дать почувствовать, что речь идет о жизни и смерти ее брата… И все-таки без нажима здесь, наверное, не обойтись».
Без нескольких минут пять Альтдерфер стал прощаться, сказав, что они расстаются ненадолго. Возможно, что даже завтра утром он уже сможет сообщить ей о своем разговоре с генералом. Капитан еще раз попросил не обижаться на него за то, что он снова напоминает о данном слове.
После ухода Альтдерфера Мартина Баумерт несколько минут сидела неподвижно, в глубокой задумчивости. Вдруг помимо своей воли она мысленно увидела руки капитана Альтдерфера, представила себе его пальцы, короткие и толстые, чуть скрюченные. Стоило ей только подумать о том, что эти руки касаются ее, как ее тотчас же замутило.
На пять часов у нее было назначено свидание с Гансом, но она не рискнула пойти на него, боясь нарушить только что данное Альтдерферу слово.
«Вот я и попалась в ловушку», — устало подумала Мартина.
— Я довезу тебя до Нарбонна, а оттуда тебя заберет кто-нибудь из твоих людей. Потом я вернусь обратно и доложу командиру полка, — предложил Тиль Генгенбаху.
Машина ехала быстро, оставляя за собой густой шлейф пыли. На горизонте виднелось море.
— Довольно странный разговор был у нас сегодня с Рейно и этим рыбаком, — начал Генгенбах.
— Ты не считаешь сенсационным то, что нам сообщили оба француза?
— Нет. Однако определенное мнение о нас у них сложилось.
— Например?
— О том, что мы являемся сомнительными представителями Гитлера и великого германского рейха. Они нам довольно открыто высказали свои левые взгляды.
— Однако мы не соглашались ни с одним их утверждением, а наши аргументы…
— Которые их ни в чем не убедили, — прервал друга обер-лейтенант.
— Глупо было бы убеждать их в том, что есть и такие немцы, которые не позволят только в угоду кому-то сделать зло другому.
— Возможно, ты и прав. Но они могут подумать о том, что нашу точку зрения разделяют многие.
— А ты как сам считаешь? — спросил Тиль.
— Трудно сказать. Кто у нас вообще ведет политические разговоры? Обычный цинизм принимать во внимание не будем.
— Наверное, мы тоже относимся к категории обычных циников.
— Ты родом из бедной семьи и воспитан на других понятиях, чем я. У нас, например, в доме считалось, что самое почетное в жизни — это стать крупным чиновником.
— Мне же уже в детстве прививали практичность: если воротник у рубашки протерся, то ее нужно не выбрасывать, а всего лишь перелицевать. Главное же, чтобы галстук не съехал набок. И чтобы внешним видом не походить на пролетария.
Генгенбах рассмеялся:
— А меня лично учили: карабкаясь наверх, никого не пропускай вперед себя.
— Ну вот видишь! Теория твоих родителей подтвердилась. У меня отец был мелкий ремесленник — из меня вышел лейтенант, а ты перерос меня на целое звание…
— Но я дольше тебя служу в армии.
— Я сам удивляюсь, как это меня произвели в офицеры с такой родословной.
— Этому, Хинрих, есть объяснение. Ты был хорошим спортсменом, выступал на международных соревнованиях, принес рейху не одну спортивную победу.
— Да.
— Вот поэтому тебя и допустили в круг избранных, и тебе не пришлось быть ни членом гитлерюгенда, ни состоять в СА, как мне, например. А ты талант.
— Знаешь, Герхард, зря мы все-таки разболтались с французами.
— А что особенного мы сказали? — Генгенбах внимательно посмотрел на своего друга.
— Я думаю, что после пяти лет войны у нас будет время подумать кое о чем. Оказывается, существует антигитлеровская коалиция, а мы впервые сегодня узнали об этом… Вон уже город виден. Жаль, что не удастся продолжить этот разговор.
— В бистро об этом, разумеется, не поговоришь: кто его знает, что это за люди, хотя на первый взгляд безобидные гражданские. У гестапо в тайных агентах недостатка нет.
Тиль молча кивнул.
— Запомни, Хинрих, что я твой друг, — с воодушевлением неожиданно сказал обер-лейтенант. — На меня ты всегда можешь положиться.
У Тиля был такой вид, будто ему что-то попало в глаз. Однако даже порыв откровенности Генгенбаха никак не мог придать ему сил признаться и сказать: «Герхард, настоящая любовь посылается как небесный дар. Дениз ни в чем не виновата перед тобой, я тебя тоже не предавал. Любовь сильнее войны, можешь мне поверить…»
Хинрих Тиль боялся причинить другу боль своим откровенным признанием, боялся огорчить его, боялся омрачить их дружеские отношения, однако чувствовал, что, ничего не говоря другу, все глубже и глубже запутывается в собственных противоречивых чувствах.
Не глядя на Генгенбаха, он быстро сказал: