Страница 12 из 17
Тем временем Марта, забытая всеми, не сводила глаз со своей копии. В голове кружилась единственная мысль: неужели? неужели? вот она и вспомнила…
— …Дядя, как она смеет! Простолюдинка, дрянь… почему она такая же, как я?
Прелестная девочка лет девяти в пышном «взрослом» платье тащит Марту за косы по полу, сперва по мягкому ковру спальни, куда Марта упросила проводить сестрицу-горничную, чтобы хоть глазком посмотреть, как живут господа, потом по жёстким каменным плитам зала. И вдруг со всего размаха с недетской силой толкает Марту в спину, лицом в чьи-то грязные сапоги. Та еле успевает инстинктивно выставить вперёд локоть.
Чья-то рука вздёргивает её за шиворот. Сердечко у Марты уходит в пятки. Барон… спаси и сохрани, божечка, сейчас убьёт…
Он осматривает Марту, как курёнка, разве что за ногу не поднимает.
— Что вас так рассердило, моя прелесть? Да, действительно, похожа, что с того?
— Дядя, как вы не понимаете? Я красивая! Вы всегда говорите мне, что я самая красивая! А эта шваль так на меня похожа — значит, и она красива? Видеть её не могу! Запорите её!
— Глупости, — неожиданно одёргивает маленькую изуверку барон. Стряхивает с руки Марту. — А ну, брысь! И что бы ноги твоей здесь не было! Солнце моё, вы её больше не увидите, обещаю.
— А я сказала — запорите! Пусть… пусть ей уши отрежут, вот! Лицо исцарапают, разбойникам отдадут! Ну дядя, — тон сменяется на капризный, — вы же всё можете, ну пожалуйста… Да я спать не смогу спокойно, пока она со мной одним воздухом дышит! Тварь подзаборная! Кто её сюда привёл?
Как уж там улещивал барон племянницу, единственную дочь любимой сестры, единственную наследницу — Марта уже не слышала, кубарем скатившись с парадной лестницы и нырнув под её пролёт. Забилась под ступеньки и дышала, как рыба, широко раскрыв рот, чтобы воздух выходил не с таким шумом, не услышали бы. И долго не решалась выйти сама, а сестрица всё никак за ней не приходила, боялась выдать случайно.
— …Жана-кузнеца племянница, — услышала над собой. — В прошлом году осиротела, вот хотел к делу пристроить, на кухню или в прачки. — Две пары ног не спеша спускались по ступенькам, казалось, прямо над головой девочки. — Прикажете сыскать? — Вкрадчивый голос понизился до шёпота: — Привести?
— На кой она мне… сейчас, — холодно отзывается барон. — Не любитель. Девка должна быть девкой, в теле, а эта пока — так, недоразумение. Что я с ней делать буду? Жану скажи — пусть сюда не пускает, пока Анну в пансион не отправлю.
Впервые в жизни Марту выпороли именно в тот день. Но её-то — для острастки, а вот бестолковую сестрицу двоюродную — от души. Чтобы знала, как малолеток по замку водить.
…Прикусив палец, чтобы не заплакать в голос, Марта кое-как сдержалась. За что? Выходит, вся её жизнь пошла наперекосяк ещё с той поры? Из-за маленькой капризной дряни, которая что хотела, то и получала, жила в холе, в воле, в сытости… чего ей с герцогом не хватало, дуре набитой? И это из-за неё вчера её чуть было не…не… Спасибо доброму капитану Винсенту, никакой он, оказывается, не чудовище, а просто ангел-хранитель, не иначе…
Ещё одна карета вкатилась в тюремный двор, величаво, торжественно, словно не замечая нацеленных пик и шпаг. Остановилась — аккурат напротив крыльца — и из позолоченной дверцы, шагнув на приставную ступеньку, сошёл на землю дородный важный господин, одетый столь богато, что когда двигался, десятки мелких драгоценных камешков на камзоле перешёптывались и шуршали, задевая друг дружку гранями. Невиданное ранее чудо — парик с буклями — украшало голову прибывшего, дорогое кружево волнами шло на груди, ниспадало с манжет, шпага, более парадная, чем боевая, цеплялась за ноги, но сей факт совершенно не смущал расфуфыренного господина.
Герцог молчал. Кинул недобрый взгляд на супругу, вдруг победно что-то замычавшую сквозь кляп. Чучело в драгоценном камзоле отвесило изысканный поклон.
— Ваша светлость, господин ге'гцог, п'гиношу глубочайшие извинения за столь поздний визит…
— Визит-то, пожалуй, «ганний, — с непередаваемым сарказмом прервал его светлость. — Для тех, кто по ночам спит с чистой совестью. А вот чем в ы всю ночь напролёт занимались, господин посол, что не заметили, как она прошла? Считали овец?
— Изволите шутить, — благодушно отозвался собеседник. Словно они не на тюремном дворе разговоры вели под прицелом десятков глаз, а куртуазно пикировались на светском рауте. — Я, ваше светлейшество, п'гедпочитаю п'говодить ночь в компании хо'гоших книг, философов, д'гузей… к'гасивых женщин, наконец, это же так понятно… А вот вы, к наиглубочайшему моему п'гиско'гбию, лишили меня общества одной из них; нехо'гошо, нехо'гошо…
Анна как-то странно успокоилась и лишь победно глядела на мужа поверх завязок кляпа. Солдаты, придерживающие её, тем не менее, хватку не ослабили, да и прочие по знаку своего капитана незаметно, шаг за шагом перестраивались, окружая экипаж добрейшего и безобиднейшего гостя.
— Объяснитесь, сэр Гордон. — Герцог учтиво поклонился. — Обещаю исправить свою бестактность, насколько это будет возможно. О какой даме идёт речь?
— О новой подданной б'гиттской импе'гии, до'гогой мой, — толстяк любезно улыбнулся, но Марте почуялся в его усмешечке волчий оскал. — Коия уже целые сутки пользуется дипломатической неп'гикосновенностью, поселившись на те'г'гитории б'гитского посольства и недавно изъявив желание покинуть данную ст'гану, несмот'гя на то, что она благоденствует и п'г оцветает под вашим чутким «гуководством. Кто угадает, какие мотивы движут се'гдцем женщины? Тем не менее, мой до'гогой, она изъявила желание стать подданной Его Импе'гаторского Величества Вильяма Вто'гого, и кто я такой, чтобы п'готивиться женской воле? Посему — ставлю вас в известность о недопущении а'геста оной дамы… — голос посла начал постепенно набирать жёсткость, — и т'гебую немедленного её освобождения.
Марта вникала с пятого слова на десятое, да и картавость сэра Гордона не способствовала пониманию его речевых изысков. Но смысл был ясен: отпустить Анну, и точка! Будто он имел право требовать, этот индюк! Она непроизвольно подалась вперёд, чтобы лучше видеть и слышать. Шажок вроде и крошечный, но капитан, стоявший к ней ближе, напрягся и чуть отклонился вправо, как бы… заслоняя её? Уловив каким-то шестым чувством, что ей лучше не высовываться, Марта замерла.
— Объяснитесь, сэр Гордон, — с вежливым недоумением ответствовал герцог, — о какой д а м е идёт речь? И если оная здесь присутствует — найдётся ли у вас письменное свидетельство о её новом статусе?
Глаза Анны заблестели. Марте казалось, ещё немного — и она устроит пляску на костях… на её, Мартиных. «С-сучка благородная!» — ко времени вспомнила она слова солдата, двинувшего ей под рёбра там, на лесной поляне… вот-вот, то самое слово и есть. Сэр посол тем временем небрежно изъял из-за отворота манжета небольшой свиток с болтающейся на нём маленькой печатью красного сургуча.
— П'гошу, ваша светлость, — с неким оттенком превосходства произнёс он. И даже губу оттопырил, не успев скрыть презрения — к происходящему и к окружающим. Марте с самого начала был неприятен и этот тип, и его лошади, которые тоже презрительно оттопыривали губы, но больше всех ей была неприятна маленькая благородная сучка, которая выросла — и превратилась в большую благородную сучку, и ничего в ней не поменялось, ничегошеньки.
Его светлость изучил документ. Тщательно. И вернул. Равнодушно.
— Не спорю, с точки зрения стилистики изложено верно, — уронил он. В груди у Марты так и ёкнуло: неужели отпустит? Однако герцог продолжил совсем не так, как, очевидно, ожидал кружевной посол неведомой Марте Империи. — Не понимаю ваших претензий, сэр Гордон. В этом документе чёрным по белому сказано о даровании бриттского подданства некоей Анне де Бирс де Фуа д'Эстре… это моей супруге, что ли? И что, подданство предоставлено по её личному прошению? Скажите, а заверено данное прошение оттиском личной печати д'Эстре, означающим безусловное согласие её законного супруга на сию акцию? Я вижу здесь только печать посольства… дорогой друг. Предъявите мне моё собственное согласие!