Нептуну на алтарь

В ближайшее время, накупив охапку гвоздик, Николай снова поехал на кладбище, чтобы перед отъездом домой окончательно проститься с побратимами — приспевало время собирать вещи. А еще хотел побыть за городом, потоптаться по снежку, послушать его скрипение, натрудить глаза его сиянием, насмотреться на белое. Это была немаловажная потребность степной души. Голубое и синее ему надоело, казалось, что это какой-то злой маляр умышленно выплеснул ненужные краски и смыл с лета — зеленое, с осени — желтое и багряное, а с зимы — белое.

На кладбище ничего не изменялось. Так же на продолговатых холмиках земли, образованных над безымянными братскими могилами, лежали цветы и бумажные венки. Кое-где в мерзлом грунте одиноко стояли деревянные колышки с фамилиями погибших.

Николай еще издали увидел ту девушку, что потеряла своего Максима. Теперь она донимала другого моряка: то приближалась к нему, то отдалялась. Стремилась «не упустить шанс»? Николай замедлил шаг и вдруг догадался — да ведь эта девушка больна! Да, она стала неопрятной, бледной. Давно нечесаные, сбитые волосы некрасиво выглядывали из-под нарядной когда-то шляпки, одежда имела помятый вид, черное пальто было сплошь вываляно в мусоре, обувь нечищеная.

— Максимчик, зачем ты бросил меня? — обращалась она к моряку, и каждое ее слово звонко прокатывалось над тихим приютом «новороссийцев». — Я теперь живу не дома. Может, ты не знаешь, где меня искать?

Моряк не обращал на нее внимания. Он встряхивал снег с венков, рассматривая траурные ленты на них, поправлял вазоны с замерзшими цветами. Может, искал кого-то. Со временем терпение его лопнуло:

— Отойди! — прикрикнул на девушку, которая нетерпеливо дергала его за руку, стараясь повернуть лицом к себе.

Та заплакала, отошла от него, присела на корточки и начала дуть на красные от мороза руки. Николай растерялся. Пройти мимо нее незамеченным невозможно, а попадаться ей на глаза не хотелось — начнет приставать и к нему.

— Вот мой Максимчик! — обрадовалась девушка, издали ощутив его присутствие, как ощущает человека беспомощный зверек. — А я думаю, чего тот дядька прогоняет меня? Значит, я обозналась.

— Как тебя зовут? — спросил Николай, когда она приблизилась.

— Галина.

— Зачем ты здесь ходишь?

— Ищу… А он прогоняет! — пожаловалась она плаксивым голосом.

— Давай вместе положим цветы нашим ребятам, — по возможности ласковее сказал Николай. — Ведь они и твоими друзьями были. Да?

— Да, — девушка покорно пошла рядом. — И Максимку положим?

— И Максимку тоже, — согласился Николай и отдал ей цветы. — Иди, возлагай, а я подожду.

Тем временем моряк, накричавший на больную, направился к выходу из кладбища. Проходя мимо Николая, промолвил, словно извиняясь:

— Нервы не выдерживают… Пропала девушка. Жаль.

— Ничего, брат, — успокоил моряка Николай и взглянул на девушку, добросовестно раскладывающую цветы по могилам. — Она все понимает, но смириться с горем не хочет.

— Какое там «понимает»? Все время такое мелет.

— Психика не выдерживает перегрузок, вот и придумала такую игру, чтобы адаптироваться. Со временем оно ее отпустит.

— Дай-то бог, — сказал моряк и ушел.

— Такой нехороший! — девушка показала пальцем на выход, где скрылся моряк. — Говорил обо мне что-то плохое?

Она, в самом деле, все понимала, просто хотела, чтобы в ней поддерживали иллюзию, что ее любимый — живой.

— Нет, — возразил Николай. — Он беспокоился о тебе. Тебе не холодно? Знаешь что, иди домой, согрейся, а я еще здесь побуду.

— А завтра придешь?

— Не знаю. Служба — дело суровое. Но я постараюсь.

— Ага! — девушка обрадовалась неуверенному обещанию и быстро побежала на автобусную остановку.

Наконец-то Николай ступил на перрон славгородского вокзала, поставил чемодан, вздохнул вольно. Дома! Все горькое осталось позади, все прошло. Начинается новая жизнь. За станцией он вышел на втоптанную дорогу, пересек ее и пошел напрямик степью к поселку.

Здесь не гремело море, не кричали чайки, не веял беспрестанный ветер. Ничто не давило на душу своим подвижным присутствием. Далекий горизонт не закрывали горы, не врезались в небо, окрашивая солнечный восход и закат в цвета глины и песка. Под ногами ощущалась живая, трепетная земля, хоть она и спала под толстым слоем вьюжистых одежд. Но ее дыхание угадывалось. Ее дорогое тело с каждым шагом пружинно прогибалось, а закоченелый на морозе снег знакомо поскрипывал в такт походки.

Николай вернулся другим человеком, и сам это ощущал. Может, это грандиозность моря родила в нем широкие замыслы или беспрестанный морской непокой встроил в душу вечный двигатель чувств и эмоций? Или крымские горы научили быть сдержанным и стойким? Наперекор крику всегда голодных чаек, который никогда не перестанет ему чудиться, отзывается теперь в нем тишина, и он падает в нее, как в летные травы, чтобы без очевидцев, без помех разобраться в том, что ему пришлось пережить.

Что за ужас это был? Может, вулкан взорвался или ухнула об Севастополь глупая комета? Откуда он пришел: из недр земных или упал с горячих звезд? Эх, если бы так просто все объяснялось… Но кроме терпеливой земли и молчаливых далеких звезд, есть еще люди — непослушные боговы создания — и в них скрыта загадка и разгадка правды о линкоре «Новороссийск». Та правда, которую надо забыть. Но удастся ли? Как забыть, какой силой вырвать из воображения, из сердца, из памяти мольбы и крики, последние содрогания матроса, умершего у него на руках? Можно ли забыть травмированных моряков, в исступлении доплывающих до берега своими силами, их хрипы и стоны, проклятия и растерянность? Как забыть? Как!?

Он чувствовал — мысли о гибели линкора стали его внутренним, болевым и непонятным, — морем. Они будут бить в берега его сердца, кромсать и резать его, пока он не поймет всего до конца. Ничего забывать он не собирался, так как забыть — это значит предать.

С этой стороны, откуда шел Николай, село начинались колхозным садом, а дальше лежало кладбище. И Николай повернул к нему, пошел, утопая в заносах. Он начал искать братскую могилу, в которой покоились расстрелянные немцами славгородцы.

Оставляя за собой глубокие следы, стараясь понять, где могилы, а где снегом занесенные кусты, Николай долго петлял между сугробами. На пушистой, не слежавшейся глади снега виднелись следы птиц и собак, углубления, оставленные заячьими лапками. Несколько раз Николай прошел вдоль едва заметного бугорка земли, обследовал окружающие холмики и лишь тогда удостоверился, что этот продолговатый бугорок — и есть братская могила. Ее поверхность почти сравнялась с землей. Если бы не знал, что она здесь должна быть, — не нашел бы. Ни креста, ни ограды, ни одного декоративного кустика. Забытое, запущенное захоронение.

Бог мой, лежат здесь, беспомощные и доверчивые, не способные ни на сопротивление, ни на отплату! Открытые каждому как для оплакивания, так и для глумления. Что еще, кроме доверия к живым, у них осталось, кроме слабенького ожидания доброй памяти о них, надежды, что люди будут чуткими к их растерзанным останкам? «Родные, как же вас защитить, как обезопасить? — Николай заплакал. — Инфернальный сон ста пятидесяти восьми человек, кого фашистские палачи расстреливали из автоматов, забрасывали гранатами, добивали из пистолетов, — подумал он, — будет длиться до тех пор, пока не вычеканят здесь их имена, не напишут для потомков правду об их нерасцветших жизнях и о ранней гибели, пока не воздадут им человеческой памятью, не оплачут сполна».

После стольких смертей, которых успел насмотреться за свои немногие лета, он не стыдился слез. Думалось, что после войны будет торжествовать только жизнь, не будет места наглой смерти. Тогда ему удалось приглушить в себе видения плачущих женщин, убийств и расстрелов, удалось не вспоминать бои и мертвые мужские тела на нескошенных полях, где над ними стаями кружили вороны.

Но произошла гибель линкора, и все вернулось снова. В соленых от пота снах, в температурно-горячих метаниях на измятой постели ему мерещились предсмертные судороги побратимов, и он снова слышал звуки «Варяга». И задавленная память ожила, заколола в сердце, забила в виски, заполонила мозг испуганными метаниями.