Нептуну на алтарь

После того как забрали у людей живность, распоясавшиеся бедняки взялись за продуктовые припасы — выгребали зерно и семена подсолнечника, а кто успел их переработать, то — муку и отруби, масло и жмых. У Якова Алексеевича перекопали усадьбу, нашли в палисаднике макитры с медом и тоже забрали.

— Сведут нас в могилу красные поганцы, — бухтела Ефросинья Алексеевна, теща Якова Алексеевича, проживающая в семье дочери.

— Молчите, мама, не дай Бог, кто-то услышит! — осаживал ее зять. — Посадят, угробят!

— А хоть бы их черт на кол посадила, сукиных детей! — тише продолжала она ругаться.

Взялась за дело сама, чтобы никто не знал. И если бы не ее решительность, то, может, вымерла бы семья Якова Алексеевича.

Мамина бабушка Ефросинья Алексеевна с маминым братом Алексеем

Лето 1932 года было солнечное, теплое, с дождями и грозами, очень погожее. Колхозники работали от зари до зари, надеясь на обильный урожай. Главный агроном просил их, чтобы приводили на поля и на ток старого и малого (тогда колхозники работали не по обязанности, а по желанию). Не миновал и своей жены. Евлампия Пантелеевна очень мучилась грыжей, выматывающей ее болями, но должна была, дабы не упрекали мужа, что она дома отсиживается, туже увязываться и идти работать наравне со всеми. Работала в самом аду — на токе. В три смены и без исходных. Все, что уродило и было собранно, переходило на веялку через ее руки. И за тот каторжный труд женщинам-колхозницам за один день работы писали 0,50–0,75 трудодня, а на один трудодень в конце 1933 года выдали по 50 грамм зерна. Можно посчитать, как это мало.

Но я забежала наперед.

Так вот, 1932-й год был благоприятный и ничто не указывало на то, что до следующего урожая доживут не все — умрут от страшного голода. Но бабушка Ефросинья, наученная продразверстками и продналогами, не доверяла новой власти и втайне готовила запасы. Она часто оставалась дома одна, чтобы никто не мог видеть, что делает.

У них за огородом лежало колхозное поле, засеянное могаром, кормовой культурой, очень похожей на просо, только с более крупным зерном. Бабушка каждый день — в самую жарищу, когда все кругом замирало, прячась в тень, — выходила на это поле и незаметно нарезала охапку метелок. Потом сушила, вылущивала и прятала зерно. Когда могар собрали, она перешла на поле с льном. Через это поле ребятишки протоптали дорожку к колхозному ставку. Вот бабушка и выходила на прогулки, шла до воды посмотреть, чем внуки занимаются, и дорогой собирала семени льна.

Закон «Об охране социалистической собственности», который с осени 32-го года по лето 33-го запрещал людям вырвать в поле хоть стебель, приняли только 7 августа 1932 года. До той поры бабушка Ефросинья успела сделать заготовки на черный день. Лучшего она ничего не придумала и просто спрятала их на чердаке, куда редко наведывались.

С осени, как только закончился период сбора урожая и вышел упомянутый закон, в стране развернулись повальные обыски в частных дворах с изыманием съестных припасов. Людям не оставляли ничего. Обыски повторялись несколько раз, и всегда проводились неожиданно, так что избежать их никто не мог.

Для обысков приезжало очень много бойцов НКВД, они брали село в кольцо и продвигались от окраин к центру. В каждый двор заходила группа из пяти-семи человек, среди которых были представители местной власти и влиятельные активисты. Кричать и плакать не разрешалось, ослушивающихся усмиряли прикладами. Кто знает, может, это было и полезное для страны мероприятие, но не дай Бог из хама пана… — исполнители допускали перехлесты на всю катушку. Известно ведь: чем строже закон, тем больше злоупотреблений со стороны его блюстителей.

О том, что к ним приближаются уполномоченные с обыском, в семье главного агронома узнали, когда напасть была уже в соседнем дворе. Почему-то больше всего разволновалась бабушка Ефросинья, забегала по хате, заохала. А едва клацнула щеколда на воротах, ей вдруг стало нехорошо с сердцем. Со стоном и со звуками удушья она громко выскочила на свежий воздух, зашлась долгим кашлем, а потом осела на землю посреди двора, протягивая руки к вошедшим людям, словно прося у них помощи.

Следом за бабушкой метнулись остальные, не обращая внимания на группу тех, кто появился в их дворе.

— Вынеси уксус! — крикнула Евлампия Пантелеевна дочке и кинулась растирать больной виски.

— Ее надо перенести на кушетку, земля уже холодная, — забеспокоился Яков Алексеевич.

— Что случилось? — спросил энкэвэдист, наклоняясь над больной.

— Вот, — показала на мать хозяйка, выпрямляясь перед ним. — Сердце прихватило. Возраст, ей нельзя волноваться.

В это время малая Прасковья прибежала с уксусом и сунула его бабушке под нос, чтобы та понюхала. Больная разлепила глаза, увидела людей в военной форме.

— Умираю… — простонала тихо и снова потеряла сознание.

— Ой, мамочка моя, не умирай! — заголосила Евлампия Пантелеевна, падая на мать: — На кого же ты меня оставляешь…

К старшему уполномоченному наклонился представитель местной власти, шепнул о том, что это колхозный агроном, которому досталось батогов при организации колхозов столько, что он и куста боится. А больная старушка является местной дипломированной повитухой, тоже почти государственный человек. Слушающий хмыкнул, криво улыбнулся и махнул рукой сопровождающим, дескать, нам здесь делать ничего. И ищейки пошли дальше.

Бабушка Ефросинья постепенно пришла в себя, в самом деле, таки чуть не умерла.

— Не за себя переживала, — говорила гораздо позже, рассказывая внукам о том случае, — за вашего отца. Посадили бы, сучьи дети, если бы могар и лен нашли, а там, гляди, еще и расстреляли.

Из могара зимой варили кашу, и того пропитания им хватило на всю зиму. Весной делали лепешки из семян льна. Их растирали в муку, разводили водой и запекали на разогретой кирпичине.

— Лепешки распространяли резкий неприятный запах, — припоминала мама, — были жирными и невкусными, от них тошнило и болел живот.

Интересно, что недавно я встретила оригинальный рецепт: булочки с льняной мукой — где предлагалось брать льняной муки наполовину меньше пшеничной. Комментарий гласил: «Страшные снаружи, полезные внутри». Полезность их заключается в эффекте очищения желудка. И это при наличии пшеничной муки, да еще в два раза больших объемах! Представляю, как чувствовали себя люди, евшие льняные лепешки, какие пришлось есть моей маме в голодный год… Но видимо голод они все-же утоляли.

Бараненко Яков Алексеевич был чрезвычайно скромным и, возможно, недоверчивым, излишне осмотрительным человеком, если здесь вообще уместно говорить о мере и чрезмерности. Подтверждением этому служит то, что дети не знали даты его рождения, никогда не видели и не держали в руках его документы.

Пришлось долго искать эту дату, опрашивать тех, кто когда-то дружил с ним или просто знал его.

Один из разговоров состоялась с Григорием Назаровичем Колодным. Он долго вспоминал как горько ему жилось с мачехой Татьяной Федоровной Рожко, рассказывал о своей родной матери Анне Ивановне Рябикиной, о ее гибели.

Анна Ивановна работала в колхозе и была в дружеских отношениях с Яковом Алексеевичем. Как-то в пору пахоты она попросилась работать в ночную смену, так как днем собиралась побелить внутренние стены хаты. Эту работу хозяйки всегда делали осенью, чтобы зимой в доме было опрятно и уютно. Яков Алексеевич разрешил. И вот, натрудившись за целый день и устав, женщина пришла на работу в ночь. Естественно, заснула на плуге, свалилась под лемехи и погибла.

— Мамы не стало в 1933 году, обидно погибнуть после такого голода, мы ведь пережили его, и все уцелели… Назар Григорьевич, мой отец, был на тридцать лет старше мамы, очень любил ее, до конца жизни берег память о ней и все до мелочей рассказал мне — единственному, кто разделял с ним горечь утраты. Так он утолял тоску по маме.