Тени Шаттенбурга

– Вот, забирай. Дюжина, как обычно, – пробурчал он, не глядя на гостя.

– Сейчас рассчитаюсь за десяток, – откликнулся тот. – За остальное позже отдам.

– Еще не хватало! – взвыл пекарь, предусмотрительно держась подальше от покупателя, и тут же сцапал две буханки. – Довольно уже, наотпускался в долг! По миру меня пустить хочешь?

– Ах ты, кровопийца! – У священника даже борода встопорщилась от ярости. – Продаешь хлеб, что суше камней Палестины, да еще руки выкручиваешь? Им дюжина – как раз на неделю, и никто там не жиреет с таких обедов!

– А мне-то что? Я тоже, как видишь, жиром не зарос, сам забыл, когда свежий хлеб ел, сухарики размачиваю!

Возможно, старики снова схватили бы друг друга за глотки, но Кристиан шагнул к столу и высыпал из кошелька горстку мелочи. В конце концов, не зря же ему удалось сэкономить на чернилах.

Пекарь тут же смахнул медяки в ладонь, подслеповато вглядываясь, пересчитал.

– Могу еще буханку добавить, – подумав, сказал он.

– Лучше купите себе кренделек, – негромко ответил Кристиан. – Может, добрее станете.

– Ты меня жизни не учи, – фыркнул пекарь. – Видали мы таких учителей.

Теодор уже нанизал хлебы на толстые веревки, по полдюжины на каждую. Связал свободные концы узлом, отдал одну связку Кристиану, вторую повесил себе на плечо.

– Пойдемте, юноша.

Когда за спиной захлопнулась дверь, старик остановился и потер переносицу.

– Все хорошо? – участливо спросил послушник.

– Подумать только, – священник тяжело вздохнул, – и это мой брат…

– Брат?

– Увы, да. Никогда мы с ним не ладили, но чтобы вот так… Пути наши давно разошлись: я служу при церкви Святого Олава, ему же всегда была милее мирская жизнь. К тому же кто-то ведь должен работать в отцовской пекарне. А вы поступили очень достойно: увы, не каждый в наше время даст незнакомцу денег. Кстати, мы ведь так и не познакомились…

– Вас зовут Теодор, я слышал в лавке. А меня – Кристиан.

– Прекрасное имя для достойного юноши, – тепло улыбнулся старик. – Ну а теперь, если у вас еще есть немного времени, пойдемте к тем, кто ждет нас. Нас и этот прекрасный хлеб!

2

«…А посему именем Господа нашего святая церковь и представляющий ее в округе Финстер посланник Святого престола отец Иоахим всем заблудшим дают три дня на покаяние. Не тот грешник, кто раз согрешил, а тот, кто всегда грешит. И не тот еретик, кто единожды усомнился, а тот, кто в сомнениях своих укрепляется волей диавольскою и смуту сеет меж людей. Кто стремится к добродетели и падет, такому надо делать снисхождение, ибо он не стремился ко греху, искусился нечаянно. А кто святой церкви добровольно помогать станет, тот не будет оставлен милостию Божьей. Пусть в течение трех дней придет он в город Шаттенбург, предстанет лично перед отцом Иоахимом и расскажет ему все, что знает, что сделал или видел либо слышал от других о делах, относящихся к нашей святой католической вере. Дабы истина стала известной и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили себя и были вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и возвышена».

Оливье закончил читать, неторопливо свернул бумагу и сунул ее за пазуху. Потом оглядел собравшихся перед трактиром крестьян. Дюжин пять душ – мужички-работники, бабы, ребятня… Небольшая толпа ничем не отличалась от других, увиденных за утро. И следующие едва ли хоть чем-нибудь будут отличаться от этой. Четыре деревни оповещены, еще четыре на очереди.

Девенпорт смотрел на лица, темные от загара и осунувшиеся от каждодневной работы. Крестьяне прятали глаза, но он и так знал, что в них сейчас скрывалось.

Тревога. Мрачная, угрюмая тревога. Они еще толком не поняли, что прочитал незнакомый всадник, до них еще не вполне дошел смысл произнесенных им слов, а в душах людей уже поднял голову, закопошился на дне рассудка серый и скользкий страх. Они привыкли: любые вести, приезжающие на крепких лошадях под стук притороченных к седлам щитов и тяжкое позвякивание кольчуг, обычно сулят беды, в лучшем случае – новые тяготы. Таких вестей мужику всегда следует бояться. Может, ничего страшного и не случилось вовсе, но он – мужик – лучше согнется заранее: так легче сдержать натиск судьбы, не сломаться под ее гнетом.

«Ну теперь не зевайте, землерои! – мысленно воззвал к ним Девенпорт. – Чешите в город во все лопатки, целуйте в зад отца инквизитора! Доносите, пока не донесли на вас самих!»

Как всякий человек неблагородного происхождения, сумевший выбраться из колеи предначертанного и проложить через великую равнину жизни свою собственную дорогу, Оливье искренне презирал тех, кто безропотно ехал по пути, назначенному им судьбой.

Оторвав взгляд от медленно расходящихся с площади крестьян, француз посмотрел в безоблачное небо. Никак уже к полудню время подходит, а поручение барона выполнено лишь наполовину.

– Эй, гауптман, – позвал из-за спины сиплый голос.

– Капитан, Проныра. Ты вроде не полный дурак, пора бы уж запомнить.

– Как бы брюхо чем набить? – спросил наглец, пропустив начальственное замечание мимо ушей. – А то до вечера небось мотаться…

– Ничего, помотаешься, тебе только на пользу.

Окончательно забыв о деревенских, Оливье повернулся к своим людям – троим мечникам из охраны барона, которых он прихватил с собой. Один из них – узкоплечий малый с копной рыжих волос на непокрытой голове – нагло скалился во весь широкий щербатый рот. Двое других мрачно косились на товарища, знали: с Девенпорта теперь станется удержать их в седлах до самого заката. Просто чтоб в другой раз никто из парней не вякал без разрешения. Их хмурые рожи заставили капитана усмехнуться:

– Сейчас все равно в город возвращаться – там и поедим.

– Ну хоть пива кружку-другую, а? – Ободренный усмешкой Девенпорта, рыжеволосый Рольф по прозвищу Проныра рискнул повторить попытку. Ему повезло – командир, под кольчугой которого уже становилось жарковато, и сам подумывал о чем-нибудь пенистом и холодном.

– Merde[41]! Ладно, по одной – и в дорогу.

Благо харчевня – вот она, три шага сделать до дверей. Внутри оказалось сумрачно и душно. За одним из столов сидели двое мужиков довольно-таки прохиндейского вида – они о чем-то шептались и поочередно ныряли ложками в миску с ячменной кашей. На вошедших солдат оба зыркнули с явной опаской, а когда Девенпорт прищурился в их сторону, мужики прекратили есть – как видно, аппетит потеряли.

– Кто такие? – прямо спросил Оливье. – Чего здесь торчите, на площадь не вышли, как было велено?

– Мы не здешние, господин, – забормотал один из любителей каши – бородач лет сорока. – Подмастерья мы у Дитриха, коваля с кузнечного ряда, он нас сюда прислал-то. Туточки эта… кожевник из Фучсдорфа кажную неделю приезжает – торговать, а Дитриху евонные кожи…

– Почему не слушали послание отца инквизитора о покаянных днях? Или каяться не в чем?

– Мы слушали, господин. Мы к окошку, к окошку-то к самому подошли, а потом уж, как ты закончил, и отсели сызнова – потрапезничать.

– Ну-ну-у, – со скрытой угрозой протянул Девенпорт, – трапезничайте покуда… подмастерья. Эй, хозяин тут есть?!

На его крик из чадной кухни выскочил тощий, точно жердь, детина. Вытирая пальцы о длинный серый фартук, он просеменил к гостям.

– Денек добрый, господа, денек добрый! Не услыхал я, как вы вошли, – маслице в лампады доливал, маслице, вот…

– Как твое коровье стойло называется? – поинтересовался капитан, с пренебрежением оглядываясь по сторонам.

– «У Хейнрика», господин.

– Ты и есть Хейнрик?

– Хейнрик, господин. Но тот Хейнрик, что имя заведению дал, – он моим дедом был. И отца Хейнриком звали, а уж он и меня назвал в дедову память: Хейнрик.

– Надо думать, сынка своего ты так же назовешь? Чтобы ему ни название, ни вывеску менять не пришлось, а?

– Уже назвал! – Харчевник закивал, глядя на проницательного гостя с уважением. – Старшенького!

41

Merde – дерьмо (фр.).