Страница 42 из 68
9.07.1926
Вечером была у меня. С ней вместе вошел Шлом, пришедший к папе. Сидела у меня — читала "Поэтическое хозяйство Пушкина" — Ходасевича.
Перелистав, сразу же заметила несколько примеров незнания Ходасевичем источников Пушкина: например, Ходасевич группирует местоимение "моя" в приложении к стране: "Под небом Африки моей" и пр. Одно из них — в связи с Батюшковым, который подробно объясняет, что... mia — с итальянского (уточнить), привела несколько примеров. Если бы Ходасевич совсем не затрагивал источников, считал, что его тема — другая, то он не показал бы своей неосведомленности. Но он, например, с большим самодовольством подает "Волшебный фонарь" Державина и упоминает и еще случаи влияния, которые знает.
АА не понимает, почему так ругали эту книжку. Книжка — ценная во всяком случае, несмотря на все свои недостатки (обесценивает ее только глава о "Русалке", совершенно ошибочная и с фантазированием).
Во всяком случае — это точная наука, не рассуждения вроде "тип Татьяны как русской женщины" или Айхенвальд.
Книга довольно небрежно сделана, но оправданием этому может служить и то, что она писалась в тяжкий год, что не было под рукой исчерпывающих материалов и пр.
Ходасевич — умный и тонкий человек.
О поэтах.
АА ставит резкую грань между одержимым "священным безумием" Мандельштамом и Ходасевичем, желчность и болезненность которого повлияла и на его психику.
АА вернулась домой и пообедала. Легла спать. Уже совсем засыпала, вдруг вспомнила какую-то строчку, нужную для работы. Стала вспоминать, чья она. Встала, подошла к столу, нашла ее в книге. И уже разработалась и не спала.
АА говорила о своей "вдоль лебяжьего канала" работе. Хочет сделать большой и довольно полный конспект, куда войдут влияния на Пушкина и Шенье, и Батюшкова, и Державина, и Le Brun'a. Впереди — ляжет подсчет александрийских стихов. Конспект этот в части Пушкин — Шенье АА хочет показать Щеголеву (это его тема).
Говорила, что сочла бы себя "мнительной" или "тронутой", если бы все новые находки в области Пушкина — Шенье ложились бы на все новые и новые стихи, захватывали бы все большее количество стихотворений Пушкина. Тогда работа бы расползалась, и было бы ясно, что в основе работы лежит неправильность какая-то, происходящая от "мнительности" в смысле нахождения влияний. Но у АА получается иначе: все новые находки ложатся на те же стихотворения, в которых уже было найдено много. Работа как-то углубляется, исчерпывается, утончается. И каждая новая находка подтверждает что-нибудь от найденного раньше.
АА сегодня, читая Державина, "нашла" превосходное, великолепное стихотворение (очень ей понравилось и — между прочим — ритм) Суворову (второй том).
Пришла ко мне в 8 1/2, потом пили чай в столовой, где были папа, мама и Шлом. Говорила с папой об архитектуре (с горечью заметила, что сегодня ночью украдены бронзов. (...) с решетки Летнего сада), говорили о Кавказе, о преподавании и конкурсных экзаменах, только что введенных, но уже, кажется, аннулированных всякими ограничениями и разъяснениями, и о пр.
После чая пошла опять ко мне. Звонила Пунину (он просил у нее три рубля в долг, а АА забыла дать).
Вышли вдвоем в 10 1/2, пошли на Литейный в Шереметевский дом. Я зашел к Пунину, передал ему три рубля, а АА подождала меня на Литейном. Пунин устал, и у него сидел Боричевский (он заходил к АА сегодня, но не застал ее, к счастью). С Литейного я с АА пошли в Мраморный дворец — по Фонтанке, мимо Летнего сада и по Лебяжьей канавке. В Мраморном дворце АА сразу же села за Шенье и "Поэтическое хозяйство", я поставил чай. Сидели, разговаривали о Шенье, и о работе, и обо всем. Неожиданно уже после 11 1/2 постучал Пунин ревнивый, мрачный, злой и молчащий.
Я ушел, а он устраивал "бурю". С чего это сегодня?
Сегодня утром к АА явилась Маня. АА ей сказала, но та, по-видимому, готова была к этому и нисколько не огорчилась.
АА, сидя у меня, со смехом оторвавшись от книги, сказала — умышленно грубо: "Здорово я краду у Пушкина!" — и прочитала мне строки из "Мне дали имя при крещеньи — Анна..." — и до "И часто, стоя в голубой воде...", до "Вдали поет о вечере разлук!" — и вслед за тем соответствующие строки Пушкина.
Я показал АА "Вечер" и "Четки". "Четки" (этот экземпляр) писала для себя, и второе издание вышло не по этому экземпляру, потому что потом АА кое-что переменила. Из этого вырезано несколько страничек. Они были на выставке. АА одну видела.
Вчера АА (или позавчера) узнала, что обеспечение Кубу у нее отберут с октября. Шилейко тоже не будет, наверно, давать на Тапа и на квартиру. С чем же АА останется?
Давно — месяц или два тому назад — ей прислали предложение пойти на врачебно-контрольную комиссию, которая признала бы ее нетрудоспособной, и ей Кубу назначило бы пенсию. К ней по этому делу ходила Замятина, но АА не пошла на комиссию. Теперь и пошла бы, но считает, что ее сейчас не признают нетрудоспособной (другое дело — зимой, когда она совершенно больна.) А сейчас она себя сравнительно хорошо чувствует.
Лето вообще она значительно легче переносит теперь, чем зиму.
Внешние неприятности: Маня, Шилейко, обеспечение Кубу, Тап, квартирный вопрос (а теперь — с увеличением квартирной платы и с долженствующим случиться приездом женатого Шилейки — он особенно обостряется), и т. д., и т. д. Но они ничто — по сравнению с внутренними, гложущими ее. "Каша": Пунин — А. Е. Пунина, Николай Константинович, Шилейко, Вера (его новая жена), отец А. Е. Пуниной, я, литературные, мысли о России — и тысячи других.
Шли по Фонтанке. Говорила, что Пастернак по три, по четыре года не пишет стихов, Мандельштам тоже, Асеев, и т. д., и т. д. — тоже. Есть какие-то "пределы". Если их перейти, то некоторые люди — наиболее чуткие, тонкие — начинают задыхаться. И тогда им кажется странным, что вообще можно писать стихи, кажется, что писать стихи — немыслимо, и они не пишут, молчат, молчат по три, по пять лет... И когда потом неожиданно для них самих к ним придет волнующая минута вдохновения и они пишут стихи, — они делают это с таким чувством, как будто в их поступке есть какая-то "греховность". (А разговор начался с того, что я сказал о том, что Тихонов перестал писать стихи — вчера говорил мне — и хочет теперь писать только прозу.)
Сегодня в Шереметевский дом неожиданно почему-то звонил Рыбаков. Не застал никого. Зачем звонил? АА и Пунин считают, что это "совершенно прекращенные и невозобновимые отношения".
... — не "свойственны" им. И не потому, что они не могут заработать или трудиться... Нет. Но если бы такому человеку положить на стол пять тысяч, на следующий день у него бы их не было. И не потому, что он прокутил бы их, истратил... нет... Просто так — кто-нибудь пришел, попросил в долг, он бы дал их, потом тот передал бы их еще кому-нибудь или бы тот даже вернул, — но как-нибудь, когда-нибудь они бы так же безнадежно исчезли — неведомо для своего владельца как и куда...
Разве неверно, что к одним прилипают деньги (например, Виктор, скопивший из скудного жалованья пять тысяч или заработавший сто тысяч в революционные годы), а к другим не идут никак.
Сказать Шилейке:
1. О Тапе;
2. О новой квартирной плате, грозящей бедствием;
3. АА сказали, что ее лишат обеспечения с октября (А. В. Ганзен).
О технике и ее чудесах: кажутся чудом только до тех пор, пока они не осуществлены. А как только техника добьется этого (разве не чудо — радио, телеграф, аэроплан и пр.?), они становятся чем-то весьма посторонним человеку, чем-то даже ненужным в его обычной жизни, потому что они служат каким-то особым, выдуманным целям — целям политики, войн, над-обычно человеческих отношений, и кажутся какими-то бедными, ничтожными... А людьми руководят все-таки те же чувства и враждебные свойства, та же любовь, злоба, вдохновенье, звериное тщеславие и прочее, и прочее... и деньги... "Да, и деньги, — добавила АА, — потому что деньги я бы тоже отнесла к числу человеческих врожденных им свойств: разве... (Обрыв.)