Страница 30 из 68
К выходу шли, разговаривая о чем-то постороннем, и я плохо слушал, зная, что этот разговор и ей-то нужен только для того, чтоб затушевать им те, быть может, замеченные нами мгновенные признаки ее внутреннего состояния, которые до отхода поезда могли случайно проскользнуть сквозь внешнее спокойствие.
У выхода я попрощался; АА пошла на телефон, Пунин остался ее ждать, а я ушел домой.
Вечер у Спасских.
Вечер оказался лучше, чем я думал, потому что хорошо играла на рояле Юдина, и музыка, которой я давно не слышал, дала мне несколько минут гармонического существования. А в первом отделении читали прозу и стихи Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.
Домой вчера вернулся в первом часу и до четырех читал Шенье и Пушкина.
А сегодня — вот уже четвертый час ночи, и я кончаю эту запись. В окно уже брезжит предутренний свет — светлеет очень быстро. Скоро придут белые ночи. Хороши они были в прошлом году.
12.05.1926
Пришел к АА, она рассказывала о вчерашнем вечере у Щеголева с Толстым. Я поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел он в белой пижаме. Пил с ним кофе. Алексей Николаевич рассказывал медленно, но охотно о Николае Степановиче и дуэли его с Волошиным. И о подноготной этой дуэли, позорной для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографы. Он предложил мне перерыть сундук с его архивами — письмами. Пересмотрел подробно все — нашел одно письмо. "Вам вернуть его после снятия копии?" спросил я. Толстой махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".
Толстой отнесся ко мне исключительно хорошо. Это не Кривич, дрожащий над своими архивами. Толстой знает, что у него будет собственная биография, и почему не сделать хорошего дела для биографии другого? Звал меня обедать, обещая за обедом рассказывать о Гумилеве; сказал, что записать все придется в несколько приемов.
Весь вечер провел у АА. Она перед этим была у Замятиных, и Замятины проводили ее до дому. Очень много говорили о Гумилеве, об истории его дуэли с Волошиным, и у АА вдруг возник вопрос — откуда печатавшие ругательные статьи о Гумилеве газеты получили сведения?
О фразе Гумилева, сказанной по поводу Дмитриевой, знали только Кузмин, Маковский, Ал. Толстой и еще очень немногие — сторонники Гумилева. С другой стороны, знал о ней Гюнтер, а от него — Волошин и Дмитриева... Кто мог информировать газетных корреспондентов? И во всяком случае, не протокол, потому что протокол в мастерской Головина не был составлен (поэтому и возможно было газетам местом происшествия назвать ресторан "Вену"). Логика подсказывает ответ на вопрос.
Говорили об окружении Гумилева в те и в последние годы. Попутно АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей "Без божества, без вдохновенья", поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком.
АА не оправдывает последних лет жизни Гумилева. Причины их находит во всех условиях тогдашнего существования и считает, что если бы Гумилев не умер, то скоро бы сильно переменился: узнав историю с Кельсоном, он прекратил бы отношения с Г. Ивановым и Оцупом, студии ему достаточно надоели (пример — см. воспоминания Фриды Наппельбаум — он хотел отказаться от руководства "Звучащей раковиной"). Вероятней всего — уехал бы за границу и писал бы прекрасные стихи, но образ его жизни стал бы совершенно иным.
Рассказывала о непримиримом отношении Гумилева к ней. Пример — фраза его, что "прав Гржебин", которую он сказал, придя к АА перед вечером "Petropolis'a", когда Г. Иванов (даже Г. Иванов!) заступился за АА, сказав: "Гржебин не прав уже по одному тому, что он Гржебин". Г. Иванов-то, конечно, здесь был двуличен, как всегда, желая показать себя хорошо АА и правильно рассчитывая, что со своим-то (т. е. с Николаем Степановичем) он сговорится.
Рассказывала о том, как в Москве была в издательстве "Узел" — у С. Парнок и С. Федорченко. Последние говорили исключительно о Волошине, всячески восхваляя его. АА крепилась и молчала. Но когда одна из них рассказала АА о том, как она в отместку за плохое мнение Мандельштама о Волошине обозвала Мандельштама чуть ли не жуликом и пр. и как Мандельштам написал ей "глупое" (слова рассказывавшей) письмо с просьбой дать объяснения, сказать, от кого она это слышала, — если сказавший это — мужчина (а если сказавший — "женщина, — пишет Мандельштам, — тогда, конечно, дело непоправимо", — намекая на то, что с женщины он не может требовать удовлетворения); когда она рассказала это со смехом, издеваясь над Мандельштамом, АА не выдержала и сказала: "Бедный Осип Эмильевич, как, должно быть, это ему неприятно!". Воцарилось гробовое молчание. Потом прозвучал вопрос: "А вы хорошо знаете Мандельштама?" — "Да, я его очень хорошо знаю, я с ним в очень дружеских отношениях...". Разговор продолжался еще очень недолго. АА спросили, действительно ли Мандельштам такой хороший поэт — ибо они этого не считают, и АА ответила, что считает Мандельштама одним из лучших поэтов.
АА рассказывала мне это по поводу долгой беседы о дуэли и Волошине. АА не находит оправданий Волошину. Сказала мне, что совершенно не понимает, что думал Волошин, когда — опороченный всем своим отношением к Гумилеву — в свой приезд сюда (в 24-м году) два раза приходил к ней с визитом: сразу после приезда и перед самым отъездом (причем держался Волошин очень глупо; так, на вопрос АА, прочтет ли он ей свои стихи, он ответил: "Не знаю, я очень разобран", — то есть, все его дни распределены).
АА считает, что Волошин историей дуэли совершенно себя скомпрометировал. И, казалось бы, скомпрометировав себя так (до того, что ему пришлось навсегда уехать из Петербурга: его здесь не хотели принимать ни Вячеслав Иванов, ни Анненский, ни другие), Волошин по отношению к Гумилеву, а после смерти Гумилева — к его памяти, должен был держаться крайне осторожно и, казалось бы, стремиться загладить свой поступок. И вместо этого Волошин двуличничает до сих пор: пишет (после смерти Гумилева) о пощечине, которую дал ему, и посвящает ему посмертное стихотворение. Перемывает (см. материалы Горнунга) косточки о "Жиль де Реце", рассказывает ложный вздор о примирении Гумилева с ним в 21 году и т. д., и т. д. Примирения не было: Лозинский рассказывает, что Гумилев на его вопрос, действительно ли он примирился с Волошиным, коротко ответил: "Мы при встрече подали друг другу руку". Если Волошин думает, что, встретившись с ним в 21 году — через десять лет после дуэли — и не отведя руки в сторону, Гумилев помирился с ним, — то это доказывает только наглость Волошина и ничего больше.
Хорошо, что А. Толстой, свидетель всей истории дуэли, жив и что его можно спросить обо всем; сегодня Толстой мне подробно рассказал все, и мне очень важно его сообщение. Не будь его — Волошина трудно было бы изобличить, тем более, что он сумел создать себе в Москве целые кадры "защитников".
Сегодня утром к АА явилась неизвестная дама. Сказала АА, что пришла к ней узнать, не родственники ли ей те Ахматовы, которые когда-то жили в Москве, и не родственники ли ей те (назвала по фамилии), которые живут в Москве сейчас и приходятся родственниками московским Ахматовым. И объяснила, что она впала в крайнюю бедность и надеялась, что АА, по родственным отношениям, окажет ей материальную помощь. АА ответила, что никакого отношения к названным лицам она не имеет и что дама направлена к ней, вероятно, по недоразумению, потому что АА сама находится приблизительно в таком же материальном положении. Дама, тем не менее, стала просить у АА денег, и АА дала ей один рубль из трех, имевшихся у нее. Дама рассказала, что увидела фамилию АА на афише о вечере 10 мая и тогда же узнала у А. В. Ганзен ее адрес.
Я убежден, что вся история этой попрошайкой выдумана и что завтра она пойдет еще к кому-нибудь — к Сологубу, что ли — и будет спрашивать — не родственник ли он графа Сологуба... Вот еще "польза", принесенная АА вечером 10 мая.