Страница 5 из 12
Только сейчас лежа на полу изолятора, прикрывшись от всего мира старой, замусоленной занавеской, он ощутил долгожданное спокойствие.
Послышались торопливые шаги, гулким эхом отдающиеся в коридоре. Затем откинулось окошечко, и в нем показался прямоугольник лица охранника. После чего в замке двери провернулся ключ.
Бушлат на вошедшем был расстёгнут, видимо занимался какой-то физической работой. Он продолжал часто прерывисто дышать.
– Ну, что ты шумишь, Михалыч? – с сочувствием спросил вошедший, глядя, как на полу беспомощно барахтается Бойдов, – Опять личи по твою душу приходили. Всё расспрашивали. В кабинете твоём шуршали. Говорят, отказанные тобой, материалы поднимали и заявления граждан. Долго изучали.
– Что за личи? – переспросил Бойдов из-под занавески, но тут же вспомнил, – Ах да, кому же, как не им всё это доставит удовольствие!
Он высунул голову и узнал охранника.
– Привет, Серёжа! – спокойно сказал Бойдов, вылезая из-под занавески. Извини, что отвлёк. Трубу надо бы починить. Кто же так слабо её пришпандорил? А если бы зеки отодрали её да по голове друг друга? Или не дай бог нашему досталось?
Здесь Бойдов осёкся, и резко замолчал, подумав:
– Что значит «нашему»? Кто теперь для него свой, кто чужой?
Глава 6. Охрана
Так уж повелось, что всех охранников, а было их четыре, называли ласково по именам, несмотря на их пожилой возраст. Всем им было под шестьдесят и пенсию давно заслужили. Но работу бросить не могли, потому что молодые в эту службу не шли. Присылали на стажировку девок из конвойной службы, но над ними только потешались. Все они были маленькие ростом и толстенькие как бочонки с торчащими из него ручками и ножками. Передвигались, словно катились, мячиками подпрыгивая на деревянных ступенях лестницы. Суетились активно и покрикивали бойко. На праздники даже вешались мужикам на шею, но через пару месяцев уходили обратно и больше не возвращались.
Так долго охранники служили, что их уже знали все жители района, по каким либо причинам побывавшие здесь. А рецидивисты, беззлобно посмеивались над ними своими беззубыми ртами:
– Мы с вами одной крови. Только вы сами сюда пришли и постоянно здесь сидите, а нас волокут, но мы периодически выходим! Ха-ха.
Серёжа, качал седой головой, оглядывая беспорядок учинённый Бойдовым:
– Опять работы прибавилось. Только стульчак в туалете приладил и на тебе!
– Да я сделаю, – извинялся Бойдов, – только дай инструмент.
– Не положено тебе, – наигранно строго сказал Серёжа. И через некоторое время тихо грустно добавил, – ТЕПЕРЬ!
И внезапно он почувствовал, что последним словом откупорил сосуд, в котором хранилась незаметная тихая, щемящая нежность к этому парню. А вместе с ней нерастраченные отцовские чувства, задавленные где-то в глубине его души грудой милицейских приказов, указаний, и протоколов.
Из года в год не осознавая того, очередным разочарованием в людях, загонял он всё светлое и доброе, что подарили ему детство и юность, в самые потаённые уголки свей души. Но верил, что когда-нибудь они всколыхнут его. Взорвутся фонтаном переживаний, разбросав по сторонам бюрократическое словоблудие и пожизненное разочарование. Он обретёт новое качество в этой жизни. У него появится семья, будут расти дети. Он бросит эту проклятущую работу.
Но это «ТЕПЕРЬ» не стало салютом новой жизни, а всего лишь откупоренной пробкой, выпустившей старого доброго джина, который уже забыл все свои колдовские заклинания и, освободившись, никогда не сможет найти путь обратно, чтобы вернуть надежду в хрустальный сосуд души.
Он понял, что навсегда останется Серёжей, и резко отвернувшись, вышел из камеры. Захлопнув дверь, долго возился со щеколдой, изо всех сил заталкивая её ладонью. Словно нанося удары этой подлой несправедливости, разбудившей его чувства, и бесполезно расплескавшей их, в один момент оказавшихся никому ненужными. Упёршись головой в холодное железо закрытого смотрового окошка, тихо застонал. На глаза непроизвольно навернулись слёзы. Серёжа не дал им упасть, смахнув рукой с крепко зажатым ключом.
– Ох, малец, малец! Помоги тебе господи, – уже совсем неслышно прошептал он.
Бойдова он знал давно. С тех пор, как тот впервые появился в отделении. Он не был похож на остальных. В сотрудники подавались после армии, или сразу после института. Бойдов пришёл, когда ему было около тридцати. Многие удивлялись – зачем? Ну, до майора дослужится. Пенсию получит как все мужчины – в шестьдесят, а не в сорок как они. Ходили слухи, что он работал заграницей, но Серёжа этому не верил.
– Кто же в наше время от такого сладкого пирога откажется, чтобы возиться с «бондитьём проклятущим»? – говорил он, так, по старинке, называл всех преступников. А когда, во время застолья, оперативники начинали ему рассказывать про заграницу, где раньше работал Бойдов, Серёжа только отмахивался:
– Хватит вам херню городить! Кто нормальную страну на нашу помойку променяет?
И захмелев, подсаживался к Бойдову. Обнимал за плечи, и чувствовал, что из этого парня перетекает к нему неведомая уверенность в этой жизни. Та, что он пытался найти в своих родителях, а нашёл в этом парне, годившемся ему в сыновья.
Они, просто так, сидели в табачном дыму, под звон стаканов и опустошаемой водочной тары, слушали задиристую болтовню не молодых оперов.
Игорь не только ему казался особенным. Все подмечали в его характере некие странности. Не балагур, как большинство. Непонятная интеллигентность. Не холодная, надменная, а добрая. Никогда не ругался. Даже преступников называл на «вы». Вроде со всеми вместе, и в то же время сам по себе. Казалось он постоянно о чём-то думал. Молчал и думал. Наверно ему было тяжелей, чем остальным, – решил Серёжа, – ведь он по возрасту соответствовал начальнику отделения, а был ещё молодым опером. Может поэтому он и проникся к Игорю и при случае старался защитить от дурацких ментовских шуточек.
Глава 7. Серёжа
Серёжа, а точнее Сергей Павлович Умнов жил один. Приехал в Ленинград из далёкого Певека, раскинувшегося на Чаунской губе Северного Ледовитого океана, на самом северо-востоке страны. Куда его в детские годы увезли родители. Они были старателями и работали на золотоносном прииске с красивым названием «Первомайский». Быть может, им казалось, что чем ближе к золоту, тем человек становится богаче? Наверно в какой-то мере это действительно так. Но маленький Серёжа не думал об этом. Он мечтал поехать в гости к бабушке с дедушкой, которых совершенно не помнил. И все родительские воспоминания о тёплом крае, где он родился, о громадных фруктовых садах и висящих на деревьях яблоках, казались ему чем-то неправдоподобным. Только когда в рассказах возникали дедушка с бабушкой, он весь превращался вслух. И неважно было, где они жили, чем занимались. Просто само их существование привносило ему радость и надежду, окутывающие теплом его детское сознание.
Как в тоненькой, потрёпанной, но очень любимой книжке. Первая страница, которой, с названием, была оторвана, но картинки остались. На одной из них дед ловил рыбу, закидывая в воду сеть. Он был худой, в рубашке на выпуск и лаптях, перевязанных верёвками. Бабка же была разной: то толстой, и жила в огромном доме, то худой и страшной, грустно сидевшей на разбитом корыте. Серёже это было неважно. Главное, что он мог представить их себе, с надеждой когда-то увидеть и обнять. Он хранил книжку под подушкой. Всякий раз доставая, чувствовал её терпкий, прокисший запах, от которого щипало в носу, и ему казалось, что именно так пахнет махорка, которую его дед любит закладывать себе в нос.
От них изредка приходили письма и поздравительные открытки. В письмах они рассказывали, какой красивый у них сад. Как много фруктов и овощей они выращивают на своём участке, приглашали в гости.
Яблоки Серёжа видел раз в году летом в период навигации. Хранились они недолго. Съедались быстро. Остальные фрукты он знал по морщинистым заскорузлым коркам в виде сухофруктов, скупаемых всеми жителями посёлка мешками. Мама обливала их кипятком, и когда они немного набухали, показывала: где виноград, где персик, где слива. Во сне Серёжа тоже видел, как на деревьях растут эти странные, замученные жаждой, высохшие заморыши. И только яблоки висели яркие, огромные, разноцветные, как праздничные стеклянные шары с новогодней ёлки.