Страница 6 из 10
Казалось, наше геройство со временем перейдет в нечто иное, более глубокое и близкое соединит нас, сроднит. А слово «подонки» звучащее в наш адрес тогда казалось совершенно неуместным. Теперь мне так не кажется. Наверно это слово достало меня именно оттуда со школы и перешло со мной в интернат, куда я попал в десятом классе после смерти матери…
– Подонки! Подонки! – кричала заведующая Роза Иосифовна, маша, как саблей, по сторонам длинной деревянной линейкой с металлическим наконечником. Попадая нам по спинам и головам ее острыми ребрами. Когда мы, закоротив свет брошенным на уличные провода куском железной проволоки, всей ватагой пацанов проникали в девичьи спальни на другом конце коридора.
Раскинув руки в стороны, чтобы не столкнуться в конкурентной борьбе, окутанные кромешной темнотой, руководствуясь только зрительной памятью и природным чутьем, рассредотачивались по палатам. И каждый с разбегу кидался на выбранную впотьмах койку, где под бьющимся одеялом было готово к слабому сопротивлению нестерпимо манящее, незнакомое, пахнущее чем-то необычно свежим, весенним, рождающее в нас эротические фантазии, созревающее женское тело.
Проникали руками под нагретую материю, путаясь в складках просторных сатиновых ночнушек, в надежде почувствовать нежность горячей девичьей кожи. Усиленно вдыхали волшебный невесомо-цветочный аромат пропитавший подушку. Падали лицом в расплесканный по ней лен шелковистых волос, осязая их чудодейственную непохожесть, таившуюся в них капризную притягательность неведомого ранее чувства.
Окунались в девичий визг, восторженный и призывный. Влекущий нас с каждым разом все дальше к неведомым тайнам.
Таинственный шепот и ощущение тонких девичьих рук, внезапно неожиданно крепко прижимающих к еще не сформировавшейся женской груди, нежной шее острому подбородку и пухлым влажным губам, скрывающим под вскриком возмущения томящийся в глубине груди готовый вырваться стон желания.
Маленькие ладошки в порыве целомудрия, отталкивающие от себя, через мгновение уже снова цепляли пальчиками жилистое мальчишеское тело. Прижимали к себе, стараясь глубже вдохнуть, перебиваемый потом возбуждения только зачинающийся табачный запах.
Свет восстанавливали, и воспитатели находили нарушителей по кровавым ранам на лицах, шее и других частях тела. Как следы расплаты за полученные минуты феерического удовольствия.
Проводили поверку и выставляли из строя раненых. Им просто не повезло. Где ж там, в темноте можно разглядеть свистящий над головами карающий меч заведующей. И они стояли пристыженные под саркастическими ухмылками своих приятелей, которые по счастливой случайности избежали отметин.
Но больше всего было обидно стоять перед девчонками, которые с продолжающимся душевным волнением, умело скрываемым под надменным хихиканьем, пытались угадать своего нападавшего. Сравнивали цвет волос, клок которых они успевали вырвать, или увидеть повреждения одежды, которую смогли слегка надорвать. Зрительно прикладывали к рубашкам оторванные на поле брани пуговицы, хранимые и показываемые в тайне подругам как талисман своей желанности.
Кто был мне друг тогда? Протянувший первый косяк конопли Марат? Или Степан Давыдов, что на занятиях сидя рядом со мной, постоянно стругал на бумажку зеленый кусок плана? Это казалось геройством! Пару раз, обкуренные в хлам, мы стояли с ним спина к спине во время драки с домашними сынками из параллельных классов. Он уже тогда был мастером спорта по дзюдо.
Наверно, ему просто не повезло в жизни. Он занимался борьбой в Турбостроителе на Свердловской набережной. Желтое небольшое двухэтажное здание одиноко стояло через дорогу от Ленинградского металлического завода.
Борцовский зал был на втором этаже, а я занимался боксом на первом. Мы ходили туда в одинаковое время пару раз в неделю и, уклоняясь от ударов на ринге, я слышал, как наверху с грохотом кидают на маты очередного неудачника. Так смачно, что у нас с потолка сыпалась штукатурка.
Теперь я знаю, что в это же время там продолжал заниматься борьбой будущий президент страны. Быть может, тогда из его головы вытрясли детские стишки, заученные в яслях «Что такое хорошо и что такое плохо».
Знать бы раньше, конечно, я пошел в дзюдо и стоял с ним в спарринге и даже поддавался на соревнованиях, чтобы спустя пятнадцать-двадцать лет отдыхать на его океанской яхте или в загородной резиденции Сочи…
А может быть, я женился на его дочке и тогда уехал в Лондон писать воспоминания о стране, где меня родили не спросив.
Но кто же мог все предвидеть? И после тренировок мы шли со Степаном в ресторан «Невские берега», расположенный неподалеку на той же набережной, за которую, говорят, архитекторы получили Ленинскую премию. Шли не любоваться ее красотами, а зарабатывать деньги. Мы стояли на воротах ресторана вместе с более взрослыми ребятами, регулируя очередь. Пропускали кого нужно. Выгоняли тех, кто уже свое принял.
Директор ресторана Юрчик, так все его называли, со своей женой Татьяной, были к нам очень добры. Они всегда могли накормить нас бутербродами с икрой за счет заведения. Мы были готовы помогать им круглосуточно. Делали все, что скажут: стояли в гардеробе, воспитывали официантов, выносили пьяных. Помогали таскать аппаратуру «Машине времени» и «Зеленым муравьям».
Юрчика с Таней любили все. Даже потом, когда у них появилась сеть шикарных ресторанов, сто сороковой мерседес и симпатичный телохранитель, который через несколько лет застрелит их обоих в Репино, позарившись на богатую дочь-наследницу, и сядет в тюрьму на много лет.
Ресторан курировал отдел милиции, где работал известный всем подросткам Сильвер. Так его прозвали потому, что фамилия была очень схожей с именем одноногого пирата из романа Стивенсона, известного своим коварством, вероломством и подлостью. Единственное отличие у них было в количестве ног.
Однажды меня с Давыдовым привезли к нему в кабинет, где он стал пытаться делать из нас грабителей. Заставлял признаться в том, что мы никогда не совершали. Всему виной была финская шапочка, которую я оставил себе после выноса из ресторана одного иностранца.
Я сидел за столом перед листком бумаги и ручкой, а Сильвер рассказывал мне, что я должен писать. Периодически он заходил сзади и пальцами бил меня снизу, то по одному, то по другому уху, так что потом в голове пять минут звенело.
В четырнадцать лет удар у меня уже был поставлен, а нос у «пирата» оказался слабым. За что я получил год условно и в армию не пошел. Мог неоднократно поступать в институт.
Степан тоже ему ничего не сказал, он вообще был молчун по натуре. А через несколько лет я не пришел на его похороны. Он умер от передозировки. Наверно, он был моим настоящим другом, а я не понял – жил на казарменном положении в мореходке, а затем пару лет драил палубу, стирал чужое белье и протирал пыль на речном пароме, возвращаясь через каждые три месяца домой. В перерывах между вахтами читал книги.
Рассказывал приятелям о Черном море, вспоминая отъевшиеся жирные физиономии иностранцев и русских нуворишей. Пока не съездил по одной из них шваброй и был благополучно списан на берег без зарплаты. Пришлось сдавать на права и крутить баранку…
С девчонками мне проще. Мы распиваем спиртное, покуриваем травку, и бабки-соседки неслышно растворяются в своей комнате.
Почти слепые, что они могут делать в окружающем их размытом полумраке? Тоже мечтают или фантазируют? А может, вспоминают свое боевое прошлое? Ведь воспоминание – это те же фантазии, только прошедшие и поэтому более не осуществимые. Значит, бабушки тоже живут не здесь. Где-то в глубине души им противно наступившее будущее, за которое они боролись и в которое втащили нас. Но они продолжают не верить своим чувствам, слушая иностранный ящик, вещающий для них на родном языке.
Великие фантазеры великой страны. Чем они отличаются от моих ровесников, которые живут в фэнтези, где не нужна ни порядочность, ни добродетель, ни совесть!
Зачем нужна совесть, если ты постоянно здесь отсутствуешь? Вернее, присутствуешь в других мирах, воюешь в чужих галактиках, защищая призрачное счастье выдуманных дроидов, ситхов и джедаев. Что еще? Неужели тебе больше некого защитить здесь на твоей земле? Или вокруг тебя все так хорошо, что ты можешь позволить себе летать в другие миры?