Страница 51 из 74
Это без сомнения стало бы неслыханным человеческим достижением; если бы оно удалось, то человек превратился бы в повелителя своей собственной истории, как сегодня он делает себя господином внечеловеческой природы. Разумеется, тогда не стало бы никаких «великих людей», никаких исторических героев. Величие, геройство больше не стали бы требоваться. Также отношения исследователей истории и делающих историю полностью перевернулись бы. Исследователь истории не был бы больше, как сегодня, хроникёром задним числом, в крайнем случае критиком задним числом основателей религий, вождей революций, завоевателей, основателей государств, руководителей государств, исторических деятелей. Он сам станет настоящим деятелем, его познавательная подготовительная работа представляет истинное историческое деяние, и человек, который затем применит познанное и проведёт это как соответственно возможное и необходимо точно заранее рассчитанное, стал бы лишь исполнительным органом, помощником по воплощению, техником деяния, почти что своего рода исполнителем приказа.
В действительности в нашем столетии имелся великий поучительный пример для перевёрнутого отношения между мыслителем и деятелем, а именно между Марксом и Лениным. Однако как раз этот пример показывает, что мы ещё очень далеки от истинного познания исторической закономерности.
Из всех исследователей истории и мыслителей, которые до того пытались напасть на след внутренней закономерности в истории, Маркс несомненно развил наиболее интересную, обоснованную и убедительную теорию; и марксисты, вполне серьёзные люди, ведь ещё сегодня верят в то, что в диалектическом материализме они владеют уже научно надёжным руководством к историческим действиям. Ленин тоже верил в это; и в действительности он с этим руководством как директивой произвёл одно из величайших исторических деяний столетия — только вот это деяние затем всё же оказалось совсем иным, нежели каким оно должно было бы быть по предварительным расчетам Маркса. Коротко говоря: Ленин верил, что он произведёт начальный запал для мировой революции — и вместо этого создал, так сказать по недосмотру, Советский Союз. Но как раз это делает его по моему восприятию в совершенно старомодном стиле «великим человеком», исторической созидательной фигурой, героем. Если бы всё сложилось, если бы все произошло так, как должно было произойти по схеме Маркса — то собственно, что особенного было бы тогда в деянии Ленина? Истинным деятелем был бы тогда Маркс.
Как раз в странах, в которых диалектический материализм Маркса является государственной доктриной, в которых таким образом верят в познаваемость законов истории и тем самым полагают, что обладают ключом к исторически правильным действиям, наблюдается такое почитание героев, которое полностью задвигает в тень романтический европейский 19‑й век. Я весьма далёк от того, чтобы веселиться по этому поводу. Ленин и Мао, в своём ужасном роде также и Сталин, были гигантами. Все трое отважились на неслыханное и добились успеха. Они заслужили высочайшее восхищение и почитание со стороны своих приверженцев и высочайшее уважение также и своих противников. Только вот что: как вяжется «культ личности» или почитание героев с таким пониманием истории, которое им собственно не позволяет признать за ними никакой великой роли, кроме как корректных и тщательных техников и исполнителей? Мы на агностическом Западе — и тем самым я возвращаюсь к моему небольшому различию во мнениях с Аугштайном — находимся в парадоксальном положении. Мы не верим в непогрешимость диалектического материализма или какой–либо иной исторической теории, мы не верим более, конечно, как наши праотцы, в способность великих людей «делать» историю по своей воле. Мы дети, обжегшиеся на молоке, и не только лишь на Гитлере.
Наше сегодняшнее историческое сознание определяется анонимными, неуправляемыми развитиями, которые перед нашими глазами (можно почти что сказать: день за днём) изменяют мир, без того, что можно было бы сказать, по каким законам они протекают, что приводит их в действие и куда они нас ведут. Неожиданное, как бы само собой разумеющееся исчезновение тысячелетних монархий; необъяснимое ослабление религий; прекращение действия традиционных табу; стремительное проникновение науки и техники во все области; неожиданная постановка под вопрос таких установленных с незапамятных времён учреждений, как брак и семья; неслыханное ускорение общественных изменений, которые ранее требовали столетий и которые теперь осуществляются в течение жизни человека — что является причиной всего, что находится в действии? Никакая отдельная человеческая воля, и никакой видимый общественный закон, который позволяет заключить себя в формулы, будь это диалектически–материалистический или какой–либо иной. Мы чувствуем себя сегодня отданными на волю истории столь же беззащитными, как прежде перед природой. Можно прямо–таки сказать: мы заменили нашу прошлую беспомощность перед природой на новую беспомощность перед историей. Мы ощущаем могучие силы; аморфные исторические коллективные силы, перед которым величайший человек становится карликом.
И если эти карлики — которые всё же являются величайшими среди людей — затем всё же отваживаются, несмотря на эти могучие силы, желать великого, вообще чего–то желать, свою волю и свой рассудок бросить на чашу весов, если они обуздывают необуздываемое, желают придать образ бесформенному, тогда в наше восхищение примешивается нечто вроде сострадания, и наше почитание героев получает иронический, почти ласково–иронический оттенок. Мы видим сегодня, гораздо отчётливее, чем прежде, сколь ничтожны по отношению к историческому процессу величайшие достижения величайших людей; сколько промахов замешано даже в успехе; сколь неминуемо величайшие деяния не достигают своей цели — подобно с силой выпущенной из лука стреле, которую по дороге сбивает в сторону буря. И всё же мы не можем не отметить, не восхититься силой, с которой натянута тетива лука, точностью, с которой глаз намечает цель, упорное мужество, с которым стрелок снова и снова пробует совершить невозможное.
Как мне кажется, чем мы сегодня восхищаемся в великих людях, в исторических героях, это больше не то, что они создают, «делают» историю, приводят в движение историю своими собственными руками: этого в конце концов ни у кого нет. Гораздо более мы поражаемся тому, что они, благодаря трогательно–героическим усилиям, вообще оставили след в истории, крошечный след человеческого размера в нечеловеческом огромном. Мы восхищаемся ими тем более, чем менее они заблуждаются о тщетности, о конечной ничтожности своих поступков.
Однако тем самым возвращаемся назад к Аугштайну и к Фридриху, к Фридриху и Наполеону, к Бисмарку и Ленину. Если примерить их к ходу истории, то все они лишь случайности. Ленин достиг нечто иного, чем он желал. Создание Бисмарка пережило своего создателя как раз на два десятилетия. Наполеон просто потерпел поражение. Если их рассматривать таким образом, то всех их уже сегодня почти что следует убрать из истории; и через тысячу лет для состояния человечества, если оно ещё будет тогда существовать, вообще не будет никакой разницы, существовали ли они некогда или нет.
Однако если подойти к ним поближе, чтобы их изучить, что является, пожалуй, максимально достижимым для человека; если рассматривать их в определённом смысле как атлетов, которые приготовились к прыжку на мировой рекорд — тому все же крошечному прыжку на мировой рекорд, который как раз возможен для человека; когда сравнивают, на что они решились, как они это восприняли, как они продержались в несчастье, как они достигли удачи и чего они сами добились — тогда я не вижу никакой разницы в ранге между Фридрихом и другими героями. И я не могу ничего с этим поделать. Или если всё же и есть разница, то тогда та, что говорит в пользу Фридриха — которая по меньшей мере ближе к нашему нынешнему определению героя: а именно то, что он во всех в высочайшей степени рискованных мероприятиях, во всех чрезвычайных напряжениях себя воспринимал менее серьёзно, чем это делали другие. Он был велик, хотя — или возможно как раз поэтому — для него самого было ясно, сколь мал он.