Страница 36 из 74
В Англии и во Франции всегда существовала политическая школа, которая хотя и совпадала с целью политики умиротворения, однако применяемые средства считала неверными. Если желали настроить Гитлера на мирный лад, то требовались не мягкие, а жёсткие методы; следовало не предлагать ему вознаграждение за умеренность, а нужно было его убедить, что неумеренность означает войну. И примечательным образом у этой школы были свои представители не только в Англии и во Франции, но также и именно среди посланцев германской консервативно–военной оппозиции, которые появлялись в Лондоне летом 1938, затем снова летом 1939 года и призывали Англию к жесткой позиции по отношению к Гитлеру: только угроза начать войну, доказывали они, даст германским оппонентам Гитлера правдоподобный повод для военного государственного переворота и к свержению диктатора. В 1939 году они могли кроме того указать на то, что в сентябре 1938 года такой государственный переворот уже был подготовлен. Только уступки Чемберлена в Мюнхене всё испортили.
Англичане слушали всё это, конечно же, с определённым скепсисом. Подробная история дней, которые непосредственно предшествовали объявлению войны, говорит о том, что они, несмотря на урок Праги, всё ещё предпочли последнюю попытку умиротворения, если Гитлер удовлетворится Данцигом и свою войну против Польши отсрочит по меньшей мере столь надолго, чтобы сделать возможной конференцию по образцу Мюнхена. Но это он как раз и не сделал, и его война против Польши вынудила Чемберлена выбросить последнюю, отчаянную карту умиротворения: объявление войны — которое, однако, не означает ведения войны, а лишь должно было дать германскому генералитету условный знак для государственного переворота. Чемберлен совершенно отчётливо сделал это в своей речи 12 октября, в которой он отклонил мирные переговоры с Гитлером, однако недвусмысленно предложил их — несмотря на всё, что произошло в Польше в сентябре — «германскому правительству, слову которого можно доверять».
В действительности зимой 1939–1940 гг. в различных местах и на различных уровнях имели место мирные зондирования между представителями западных держав и германской оппозицией, и мысли о государственном перевороте поздней осенью 1939 года обдумывались даже обоими высшими германскими генералами сухопутных войс, Браухичем и Гальдером (не только, как годом ранее, отдельными руководителями армии, как Вицлебен). Однако, как известно, из этого ничего не вышло. Германская военная оппозиция зимой 1939–1940 гг. разочаровала англичан; и это объясняет, между прочим, то, что англичане в 1943 году, когда положение и без того стало совершенно другим, не хотели больше иметь дела с германской оппозицией, которая в том году ещё раз связывалась через Стокгольм. 20 июля 1944 года [38] опоздало на четыре с половиной года. Правильное время для этого было бы зимой 1939–1940 гг. Тогда успешный государственный переворот германского вермахта непременно окончил бы войну, прежде чем она бы в действительности началась на Западе, и консервативное военное правительство в Берлине, вероятно, смогло бы даже сохранить в неприкосновенности Великую Германию Гитлера в границах 1938 года. Потому что от цели политики умиротворения Англия объявлением войны вовсе ещё не отказалась. Это она сделала лишь с назначением Черчилля премьер–министром 10 мая 1940 года — в тот самый день 10 мая, в который Гитлер начал свою военную кампанию против Франции. Если рассматривать с исторической точки зрения, 10 мая 1940, а не 2 сентября 1939 года является для Франции и Англии истинной датой начала войны.
Польша и Гитлер: рука об руку
Что зато действительно началось 1 сентября 1939 года, была «только» война между Германией и Польшей; однако и эта война задаёт загадки. Ведь Германия и Польша с 1934 до 1939 года были лучшими друзьями. Можно даже сказать так: Польша маршала Пилсудского и его преемников была единственным настоящим другом, который был у Германии Гитлера в Европе в течение всех этих пяти лет. В отличие от Австрии и Чехословакии, Польша с момента заключения пакта о ненападении с Германией в январе 1934 года никогда не чувствовала угрозу от Гитлера; отношения были исключительно сердечными, и неоднократно Германия и Польша работали рука об руку — например в Данциге, где Польша не только терпела национал–социалистическое правительство, но именно ему благоприятствовала, и ещё в 1938 году при разделе Чехословакии, при котором и Польша отхватила кусок добычи. Так почему вдруг война?
Внешне речь шла о Данциге, чьего официального присоединения к Германии требовал Гитлер, а Польша отказывала. Однако германо–польская война не была «войной за Данциг», что можно усмотреть уже из того, что Гитлер войну против Польши с самого начала замышлял как войну на уничтожение. «Я разгромлю Польшу без предупреждения, так что после этого от неё следа не останется», — доверительно сообщил он уже 11 августа, за три недели до своего нападения, комиссару Лиги Наций в Данциге Карлу Буркхардту, что тот записал. Если бы для него речь шла только о городе–государстве, то он мог бы без усилий взять его одним ударом. Хотя это было бы концом германо–польской дружбы. Польша стала бы громко протестовать — однако вряд ли из–за Данцига начала бы безрассудную войну со столь сильно превосходящей Германией. Впрочем ведь Данциг 1939 года — в отличие к примеру от Австрии и от Судетской области 1938 года — и без формального присоединения стала практически очень давно зависимым от национал–социалистической Германии. С полным одобрением Польши он управлялся национал–социалистическим сенатом по указаниям Гитлера; в 1938 году в Данциге даже произошла «имперская хрустальная ночь» так же, как и в рейхе, как можно прочитать у Гюнтера Грасса.
И ещё кое–что: Данциг не принадлежал Польше, и Польша не могла его просто «уступить» Германии. Данциг был свободным городом под мандатом Лиги Наций, и если бы Польша объединилась с Германией в вопросе о его присоединении к Германскому Рейху, то это был бы совместный германо–польский удар по Лиге Наций, Польша потеряла бы свои последние симпатии на Западе и это сделало бы её полностью зависимой от доброй воли Германии. И это следует обдумать, если хотят понять, почему Польша столь упрямо отклоняла требования Гитлера по Данцигу.
Однако Данциг был только поверхностно предметом германо–польских переговоров, которые проводились зимой 1938–1939 гг. и были прерваны в конце марта. Для Польши гораздо опаснее притязаний Гитлера на Данциг были «предложения», которые он делал в обмен на это: пакт на двадцать пять лет, общая политика в «еврейском вопросе», и прежде всего «сотрудничество против России в рамках антикоминтерновского пакта», и даже «совместная политика в Украине» — то есть практически агрессивный союз против России, в котором Польша должна была стать плацдармом и соратником, подобно тому, как им позже стала Румыния. Это означало бы для Польши отказ от её самостоятельного существования между Германией и Россией, а к этому она не была готова. «Есть две вещи, которые невозможны для Польши», — заявил полковник Бек, польский министр иностранных дел в апреле во время своих переговоров о союзе в Лондоне, — «а именно, в своей политике попасть в зависимость или от Берлина, или от Москвы».
Совершенно последовательно Польша отклонила тогда также не только союз с Германией против России, который Гитлер хотел навязать ей зимой 1938–1939 гг., но равным образом и русский союз против Германии, который собирались ей навязать Англия и Франция летом 1939 года — с их точки зрения как само собой разумеющийся. Польша не хотела иметь в стране ни германского вермахта, ни Красной Армии, в том числе и как союзников. Можно было бы почти что сказать так: тогда уже лучше в качестве врагов — против них можно по меньшей мере обороняться. Гордая точка зрения; неоднократно к этому добавляли — причем в Англии и во Франции едва ли меньше, чем в Германии и в России — и безрассудная. Однако достоинство польской позиции неоспоримо; и можно ли поведение, которое определяется стремлением к самосохранению, собственно называть безрассудным? Возможно, что Польша в 1939 году была в положении, в котором она могла выбирать только между двумя различными видами смерти. Можно ли порицать, если она выбрала наиболее болезненный, однако самый почётный?
38
Дата покушения на Гитлера в его ставке, произведенного графом фон Штауффенбергом.