Страница 28 из 74
Граница по Рейну была в 1919 году анахронизмом. Тяжело представить себе, что Франция получила бы желаемую безопасность. Однако она возможно дала бы ей временное ощущение безопасности и удовлетворённости и тем самым облегчила бы им заключение конструктивного мира с остальной Германией. Положение вещей однако было таково, что был своего рода нервный кризис; эмоции и страсти захватили бразды правления, и весь климат мирной конференции изменился к худшему. Лишь после кризиса в связи с границей по Рейну, то есть в апреле 1919 года, среди участников Парижской конференции начало распространяться «ощущение неминуемой катастрофы» (Кайнес), «слово «трагедия» было у всех на устах» (Жак Байнвиль) и договор с Германией мало–помалу принял характер, который один из членов британской делегации (Гарольд Никольсон) назвал «потеря веры в жизнь».
Французы видели теперь лишь один отчаянный выход из своей дилеммы: сделать Германию настолько слабой и больной, насколько это возможно, на столь долгое время, насколько возможно. Англичанам и американцам не очень хорошо было на душе при мысли, что они до сих пор действовали собственно как адвокаты врага, и выражения «сентиментально» и «пронемецки» стали для них ужасными словами. После того, как в деле о границе по Рейну они были справедливыми до самоотверженности, они видели теперь как своё право и обязанность во всём остальном быть вдвойне суровыми. «Справедливость не только для виновных, но также и для их жертв» — таким был теперь лозунг. Из этого сходящегося потока чувств в конце концов родился документ, который и сегодня ещё во многих частях читается как приговор.
Но всё же: если с кем–то обращаются как с преступником, то он легко становится им — и это относится к нациям так же, как и к отдельным лицам. В то же время поза судьи в международных делах никогда не сохраняется в силе надолго. Мюнхен был подготовлен в Версале, не только по содержанию — ведь он был ничем иным, как запоздалым применением принципов президента Вильсона к Германии и покорным признанием положения господствующей державы, которое эти принципы придали Германии. Но в своей сути он был также драмой и пьесой морализирования, в своём противостоянии кровожадной насильственности у немцев и смущения с ощущением вины у их бывших судей.
Вынести приговор нации — это одно. Другое дело, когда нация подписывает свой приговор. Мы видели, как был заключён Версальский договор. Нам ещё предстоит увидеть, как вышло, что он стал принятым.
Немцы не были участниками Парижской мирной конференции. Они получили готовый проект договора с трёхнедельным сроком для письменных «замечаний». Следствием этих замечаний стали затем некоторые частные корректировки, однако договор в целом они не затронули. Их предложение, принять всё, за исключением так называемого пункта о виновниках войны и выдачи кайзера и генералов как военных преступников (что, впрочем, позже и так не состоялось) — так что всё, кроме их самоуважения — было отвергнуто; и в конце концов им был поставлен ультиматум: подписать договор в пятидневный срок в том виде, как он был предъявлен — или же ожидать возобновления военных действий.
Это ультиматум не был свободен от блефа. Союзные армии в июне 1919 года находились в поздней стадии демобилизации. Народы союзников ожидали не только мира; они считали как само собой разумеющееся, что теперь был мир. Политические последствия неожиданной ремобилизации, возобновления войны было невозможно просчитать и они были тревожными. Никакое правительство в действительности не могло спокойно поставить это себе целью. Так почему же немцы приняли ультиматум?
Во всей обильной литературе о Версальском договоре от этого вопроса примечательным образом уходят. Кажется, что немцы и союзники в редком единодушии нашли наиболее удобный ответ в том, чтобы раз и навсегда принять за истину, что у немцев, поскольку они были разбиты осенью 1918 года, летом 1919 года больше не было другого выбора. Однако естественно, что у них был выбор. Они могли подписать договор, или они могли отказаться его подписывать. В случае, если бы они отказались подписывать и союзники после этого действительно предприняли бы марш во внутреннюю Германию, то у немцев было бы ещё даже два выбора: они могли попытаться сражаться, или они могли пассивно дать себя оккупировать — при этом всё же отказываясь от подписи.
К этому времени у них была армия добровольцев примерно в четыреста тысяч человек, которая была вновь создана в январе, подавила левые социалистические и коммунистические восстания в Берлине и Баварии и обладала как боевым опытом, так и боевым духом. Для символического или затяжного сопротивления она уж была достаточно сильна. Однако и если отказались бы от вооружённого сопротивления или если бы всё сопротивление было бы сломлено, то возникла бы новая ситуация. Союзники оказались бы обременены прямой ответственностью за оккупированную Германию и одновременно стали бы непосредственно конфронтировать с большевизмом, и именно на Балтике, где к этому времени германские войска сражались под управлением союзников. В тот день, когда истекал срок ультиматума союзников — 22 июня 1919 года — германские войска под командованием британского генерала в борьбе против русских большевиков завоевали Ригу для латышского правительства.
Врождённый недостаток республики
С нашей современной исторической точки зрения мы можем признать, что отклонение немцами ультиматума союзников по всей вероятности предотвратило бы Вторую мировую войну, а именно вследствие того, что ситуация 1945 года уже имела место в 1919 — однако с той разницей, что Германия попала бы под оккупацию и под ответственность союзников не разрушенной и не разделённой, что конфронтация западных держав с большевиками имела бы место не посреди Германии и Европы, а на русской границе, и наконец, что большевики тогда были ещё не правительством победоносной великой державы, а лишь одной из сторон в русской гражданской войне, которую они ещё могли и проиграть. Не будет преувеличением сказать, что при таких обстоятельствах мировая история наверняка пошла бы совершенно в другом и возможно в более счастливом направлении. То же самое имеет силу для немецкой истории, когда делают выводы из опыта второго послевоенного времени. У союзников не было бы иного выбора, кроме как раньше или позже им самим снова установить демократическое германское правительство; и условия, при которых они, когда–либо в двадцатые годы, вернули бы этому правительству суверенитет и окончили бы оккупацию, вряд ли были бы теми же самыми, что и в ультиматуме от июня 1919 года. Зато между тем произошло бы много чего нового.
Всё это, как известно, мудрость тех, кто выходит из ратуши [35]. Немцы в 1919 году не могли знать, что повлечёт за собой отклонение ультиматума союзников. и всё же их первой, верной реакцией было отклонить подписание — приходите и делайте, что хотите. В мае 1919 года у Веймарского Национального собрания был его величайший час — или скажем точнее и аккуратнее: несколько мгновений, которые могли бы повлечь за собой их величайший час. Все партии, от Немецкой национальной народной партии и до независимых социал–демократов, как один человек решились отклонить условия мира. Национальное единство, сломленное поражением, революцией и гражданской войной, казалось, восстанавливается под знаком демократии и парламентского правления. В течение пары недель у немецкой демократии была надежда стать воплощением немецкого патриотизма.
Шанс был упущен, и немецкая демократия вместо этого стала воплощением бесчестности и самоотречения в собственной стране, двуличия и ассигнований за границей — катастрофа, последствия которой Веймарская республика никогда не смогла преодолеть. Майская решимость иссякла под давлением июньского ультиматума и перспектив новой войны. Ведущие политики разбежались по сторонам. Правительство вышло в отставку. Рейхспрезидент, Фридрих Эберт, был настроен совершить то же самое; с усилием его удержали от этого поступка. Нерешительность, дебаты и борьба со своей совестью вплоть до последнего часа истекающего срока ультиматума; на короткий момент у партии сопротивления среди политиков и генералов были даже планы государственного переворота (поскольку руководство рейхсвера было так же раздроблено, как и Национальное собрание). Между тем Парижская конференция с растущей нервозностью ожидала решения о войне или мире, которое она отпасовала побеждённым. В заключение всё сопротивление в Веймаре сникло, и нашлось правительство, которое поставило под договором свою подпись.
35
Примерный русский аналог этого идиоматического выражения: «Крепок задним умом».