Страница 20 из 74
Парижская Коммуна, установленная 28 марта 1871 года при всеобщем ликовании, была потоплена в крови 28 мая. Она существовала только два месяца и почти всё время вела гражданскую войну. Это затрудняет справедливую оценку Коммуны. Даже нормальное правительство, которое перенимает существующий государственный аппарат, нельзя оценивать по результатам его первых двух месяцев работы. А Коммуна не была нормальным правительством, она была нечто новое; у неё не было функционирующего государственного аппарата, а она вынуждена была сначала создать свой собственный или же импровизировать.
То, что при таких обстоятельствах многое не ладилось и многое, что было объявлено в качестве закона, оставалось на бумаге — это само собой разумеющееся. Любое правительство, даже и самое крепкое и стабильное, вследствие войны и гражданской войны будет выбито из колеи. Поразительно то, насколько Коммуне несмотря на все нужды и стеснения гражданской войны удалось выразить свою политическую суть. То, что о ней, после её столь краткого и столь ужасно задавленного существования, продолжают всё еще горячо спорить как об одном из самых захватывающих политических экспериментов всех времён — это её весьма существенное достижение.
О Парижской Коммуне существует не только лишь одна легенда, как о столь многих других драматических событиях истории; существует четыре — по две от её врагов и её друзей:
— Самая старая легенда её врагов — и она всё ещё продолжает действовать — рисует картину распутного террора; для неё Коммуна была продолжительной оргией кровожадных убийц–поджигателей.
— В настоящее время этой точки зрения едва ли придерживаются искренне. Вместо этого теперь Парижская Коммуна представляется её врагами со снисходительным самомнением как в основе своей безнадёжная административная неразбериха, созданная добронравной неспособностью к чему–либо.
— Более старая легенда друзей происходит не от кого иного, как от Маркса и Энгельса. Для Энгельса Коммуна была воплотившейся в действительность диктатурой пролетариата; для Маркса «наконец–то изобретенной политической формой, при которой может осуществиться освобождение труда». И это в настоящее время едва ли более утверждается — менее всего в Советском Союзе, где как раз полагают извлечь уроки из ошибок Коммуны и сделать всё совсем по–другому.
— Вместо этого в настоящее время имеется новая «левая» легенда о Коммуне, которая описывает её как некую идиллическую утопию, как идеальную свободную от власти республику Советов.
Никакое из этих четырёх ходячих толкований Коммуны не совпадает с её действительностью. Коммуна не была диктатурой террористов. Она была свободным и должным образом избранным демократическим собранием городских представителей из девяносто двух большей частью молодых депутатов (средний возраст тридцать семь лет), среди них прежде всего двадцать один выраженный консерватор, избранные в зажиточных городских кварталах. В течение апреля, когда стало опасно принадлежать к Коммуне, эти двадцать один буржуазных членов Коммуны отказались от своих мандатов, после чего они были замещены совершенно нормальными довыборами. У них самих ни волосок с головы не упал.
В период с 26 марта 1871 года, день, когда были проведены выборы в Коммуну, до 21 мая, когда вторглись версальские правительственные войска, во французской столице не была пролита ни одна капля крови. У Парижской Коммуны не было революционного трибунала и не было ЧК. Показательно то, что Ленин позже в качестве причины поражения как раз упрекал её в великодушии по отношению к врагам.
Коммуна также не была и сумасшедшим домом оторванных от жизни утопистов. Напротив, следует восхищаться талантам импровизации и организации, с которыми она справлялась с коммунальными задачами. Ведь она приняла в управление сильно дезорганизованный осадой, голодом, обстрелами и массовым исходом двухмиллионный город, который 18 марта вследствие бегства государственных служащих был лишён всех своих органов управления.
Она также состояла не из обученных коммунальных служащих, а из непрофессионалов — политиков, журналистов, скромных торговцев и рабочих. Однако эти любители работали с энтузиазмом и самоотверженностью и замечательным практическим пониманием, и хаос, который после 18 марта казался почти неминуемым, так и не стал реальностью.
Иностранные журналисты, которые потянулись в Париж после 18 марта, с изумлением констатировали, сколь мало сенсационного можно сообщать из Парижа, насколько нормально и безмятежно протекает повседневная жизнь большого города: магазины и кафе оставались открытыми, движение протекало как и прежде, почта доставлялась пунктуально, снабжение функционировало, в школах преподавали, театры снова играли пьесы, а закрытые до того музеи были снова открыты Коммуной. В эти весенние недели 1871 года даже количество преступлений заметно упало; в Париже жизнь стала безопаснее, чем когда–либо прежде.
Большой социальный кризис, вызванный жестокими декретами правительства Тьера, был предотвращён: набежавшие за время войны долги за жильё были окончательно аннулированы Коммуной («После того, как промышленность, торговля и труд несли на себе все тяготы войны, и собственность должна теперь внести свой вклад»), в отношении других частных долгов был объявлен мораторий до середины июля 1871 года (после этого они должны были быть погашены поквартально в течение трёх лет). Кроме того, Коммуна остановила все продажи с публичных торгов заложенного в ломбардах имущества — во время голода бедняки Парижа принесли в ломбарды почти всё свои пожитки, чтобы заплатить по ценам черного рынка по крайней мере за остро необходимые продукты питания. Позже Коммуна позаботилась о бесплатном возврате по крайней мере самых необходимых для жизни предметов залога.
Так что это было вполне дельное и способное к функционированию городское управление с социальной направленностью. Но ни в коем случае не диктатура пролетариата (Энгельс) и не наконец открытая политическая форма для воплощения социализма (Маркс). Несомненно то, что Коммуна в основном опиралась на пролетариат. Но она была не диктатурой, а демократическим городским парламентом, в котором свободно дебатировали и приходили к соглашению, в котором хотя и не было ещё организованных партий, но существовало по меньшей мере четыре различных группировки. Социалисты совершенно явно были в меньшинстве — настолько, что в начале мая они какое–то время помышляли о том, чтобы, как и консерваторы, выйти из Коммуны. Подавляющее большинство состояло из республиканцев и радикальных демократов, которые ощущали себя последователями Великой Французской революции.
Коммуна была демократической и федералистской, и она была антимилитаристской и антиклерикальной. Социалистической она во всяком случае не была. Коммунары не были коммунистами. Они боролись против монархистов, генералов и «попов». Капиталистов они не трогали. Даже в величайшей нужде они не притронулись к Банку Франции. Энгельс обоснованно писал: «Банк в руках Коммуны — это имело большую ценность, чем десять тысяч заложников». Ей нужно было бы только наложить свои руки на банк, и вся Франция Тьера была бы парализована; а два миллиарда золотых франков в его сейфах — разве не стали бы они грандиозным трофеем для Коммуны? Однако она удовлетворилась тем, что выпросила у банка скромный кредит.
И парижская биржа без помех продолжала функционировать — курсы даже росли, после того, как улеглись первые страхи. Об экспроприации или социализации парижских промышленных предприятий никогда не шла речь. Единственный декрет Коммуны, который можно определить как умеренно социалистический: он предусматривал, что предприятия, чьи собственники сбежали, при условии последующего возмещения должны быть снова открыты в качестве кооперативных предприятий своего персонала. Но это была более экстренная мера для предотвращения безработицы, нежели принципиальный документ.
Таким образом, Коммуна не была прообразом Советского Союза. Но она также и не была совершенной республикой Советов, как это представляется нынешним западным противникам авторитаризма — свободным от власти самоуправлением, в котором любой функционер в любое время мог быть отозван и в котором любая работа совершалась за зарплату рабочего.