Страница 16 из 74
И тем более это распаляло министра иностранных дел Жюля Фавра. Фавр, стареющий адвокат и трибунный лев, который всегда был готов пролить слёзы, был правым либералом — несомненно, республиканцем, несомненно, по своему патриотом, однако прежде всего он был человеком буржуазного порядка. Естественно, что в возрасте шестидесяти одного года он с самого начала видел, что народная война была ядом для буржуазного порядка. Для него было величайшим несчастьем то, через что ещё теперь должна была пройти бедная Франция. По этой единственно причине Фавр пришёл к выводу, что народную войну следует отменить, прежде чем она разрушит «общество».
Для этой цели Фавр уже 17 сентября тайно выехал к Бисмарку в Фемер, чтобы предложить мир и репарации. Всё же когда Бисмарк потребовал уступки Эльзас — Лотарингии, Фавр разразился слезами и на мгновение показался побеждённым. Однако только лишь на мгновение. Сразу же после своего возвращения он послал престарелого Тьера, как раз ещё вовремя, прежде чем замкнётся немецкое кольцо блокады, из Парижа в поездку по европейским дворам. Через их посредничество он надеялся возобновить переговоры.
Человек для гражданской войны
Тем самым на сцену выступил четвёртый и самый важный персонаж буржуазной Франции — человек, который в конце концов должен был осуществить капитуляцию, задушить народную войну и проигранную войну превратить в победоносную для буржуазии гражданскую войну. Адольф Тьер не принадлежал к правительству национальной обороны; в национальную обороны он не верил ни на миг.
Ему было тогда семьдесят три года, раньше он был премьер–министром при короле буржуазии Луи Филиппе. Старый, хладнокровный, умный, жёсткий и презирающий людей. Тьер был не сентиментальным республиканцем, как Фавр, а прошедшим огонь и воду авторитарным консерватором. «В соответствии с моим происхождением я принадлежу к народу», — сказал он однажды, — «в соответствии с моим воспитанием я бонапартист, но по своему стилю жизни и кругу общения я аристократ».
На пролетарские массы, чей патриотизм носил столь подозрительно революционные черты, он смотрел не с нервным беспокойством, как Фавр, а с чистой ненавистью — и одновременно с чувством превосходства опытного политика. В отличие от Фавра он с самого начала был готов отдать Эльзас и Лотарингию. Его программа гласила: мир вовне — и спокойствие и порядок внутри.
С этой программой он прибыл 31 октября 1870 года в Версаль, объявленный русским царём в качестве переговорщика. Бисмарк находил общий язык с Тьером гораздо лучше, чем с Фавром, он находил удовольствие в его ясном разуме, его жёстком реализме и его «добрых старых французских манерах». Он уже почти стал единым со своим «маленьким другом Тьером» — и тут неожиданно свалилось страшное известие: правительство в Париже свергнуто и провозглашена Коммуна. Казалось, что за Тьером больше никто не стоит, от чьего имени он мог бы ставить подпись. Переговоры были прерваны.
В этот день 31 октября 1870 года в Париже на пару часов уже была провозглашена Коммуна, которая впервые открыто выразила скрытое недоверие. Правительство всё ещё говорило возвышенными словами сентября, однако в словах звучала пустота и за ними начали чувствовать отсутствие планов у Трошю и планы капитуляции Фавра.
Когда просочилась информация о том, что Тьер ведёт переговоры с Бисмарком, пролетарские батальоны национальной гвардии пришли к ратуше, где заседало правительство, и потребовали выборов в Парижскую Коммуну. Некоторые пошли дальше. Юный пламенный Густав Флоренс, вождь и кумир снайперов из Беллевиля, «красного» элитного подразделения, запрыгнул на стол правительства и тотчас же сам провозгласил Коммуну, вышагивая перед носами министров туда–сюда, от чего звякали чернильницы.
«Парижская Коммуна» не имела ничего общего с коммунизмом, несмотря на созвучие. «Парижская Коммуна» означало просто парижский совет общины, выборный магистрат. Но и это означало революцию, потому что у Парижа не было никакого центрального самоуправления. Для предосторожности он управлялся правительством через его префектов. Причина была известна всем французам: своя собственная коммуна была у Парижа только во времена Великой Революции (1789–1795 гг.), и тогда эта Парижская коммуна стала двигателем революции. Как раз по этой причине Наполеон снова упразднил парижское самоуправление, и все его последователи оставили такой порядок. И как раз поэтому парижане потребовали теперь его восстановления. Парижу снова нужен был свой собственный представитель, чтобы подталкивать спящее правительство в своих стенах. Призыв к Коммуне был призывом к свободным выборам и одновременно к тотальной народной войне.
31 октября 1870 года этот призыв отзвучал еще безуспешно. Комендант города генерал Дюкро хотел подавить оружием спонтанное и смущающее восстание. Однако глава правительства Трошю был готов к этому и без насилия. Он пообещал коммунальные выборы и достиг тем самым отступления восставших. Разумеется, обещание не было выполнено. Единство, которое желал сохранить Трошю, впредь было только лишь видимостью. Правительству и массам, буржуазии и пролетариату ещё требовались всё те же патриотические слова, но в действительности «друзья порядка» и «защитники республики» образовывали теперь два лагеря, которые затем весной 1871 года превратились в стороны фронта гражданской войны.
Другой фронт проходил между сельской Францией и Парижем. Потому что настоящую зимнюю войну против немцев — которая стала достаточно кровавой и смертельной — вела не решительно настроенная на войну столица, а уставшая от войны провинция.
У Гамбетты, который теперь правил в провинции как диктатор, теперь была новая армия, «выросшая как из под земли». Но и он не мог внушить французскому сельскому населению революционный патриотизм, который охватил в сентябре Париж. Французские крестьяне — составлявшие тогда ещё восемьдесят процентов населения — не были ни революционными, ни воинственными. Только железная воля Гамбетты плетью гнала недостаточно обученные армии в огонь. Неизбежные поражения вызывали глубокую потерю мужества и сильную жажду мира — и глубокую неприязнь к чуждому, одержимому войной Парижу, который послал стране бич Гамбетты и между тем без действия в голодном аду осады угорал от гражданской войны. Потому что и в Париже, где разрывались немецкие гранаты и медленно умирали дети, так как больше не было молока, в эти зимние месяцы образовался фронт гражданской войны.
То, что ощущала одна сторона, то позже в своих воспоминаниях с жестоким откровением выразил генерал Дюкро: «Вся оборона вращалась практически только лишь вокруг единственного предмета: страх перед революцией!» Чувства другой стороны нашли открытое выражение в красном плакате, который был расклеен 6 января 1871 года на всех парижских тумбах для объявлений.
«Выполнило ли правительство, которому 4 сентября было доверена национальная оборона, свой долг? Нет! У нас 500 000 солдат и мы даём себя уморить голодом 200 000 пруссаков. Кто несёт ответственность? Правительство. Они вели переговоры, вместо того, чтобы действовать. Они отвергли массовый подъём. Они допустили бонапартистов в учреждения и бросили республиканцев в тюрьмы. Политика, стратегия, администрация правительства 4‑го сентября осуждены. Это правительство — не более, чем продолжение кайзеровского рейха. Долой их! Место для народа! Место для Коммуны!»
Это призыв к революции — всё ещё связанной с идеей народной войны. Буржуазный наблюдатель заметил с недоумением: «Массы удвоили свою волю к сопротивлению и всё ещё искренне и от всего сердца желают маршировать против Пруссии и разгромить её». А один из членов правительства цинично заметил: «Общественное мнение успокоится лишь когда десять тысяч национальных гвардейцев полягут на землю».
В действительности пролетарская национальная гвардия впервые была массово применена в деле при последней большой вылазке из осаждённой крепости Париж 19‑го января 1871 года. Они сражались с неожиданной отвагой и с ужасными потерями. Когда национальная гвардия была послана в огонь, решение о капитуляции уже было принято.