Страница 13 из 74
И в остальном 18 января вовсе не царило хорошее настроение. Собравшиеся князья приветствовали одного из них, Георга Альберта фон Шварцбург — Рудольштадт, с горьким сарказмом: «Приветствуем тебя, тоже как вассала!» Короля Людвига Баварского на провозглашении кайзера не было. Его брат Отто, который представлял его, писал ему после: «Ах, Людвиг, я вовсе не смогу тебе описать, сколь бесконечно горестно и болезненно было у меня на душе во время той церемонии, как каждая фаза внутри меня вызывала внутреннее отторжение и возмущение против всего того, что я наблюдал… Всё столь холодно, столь величественно, столь блистательно, столь хвастливо и кичливо — и бессердечно и пусто… В конце концов выбрались сквозь эту толпу назад и из зала. Мне было так тесно и пошло в этом зале, лишь на свежем воздухе я смог снова вздохнуть полной грудью. Так что и это прошло».
Новый кайзер был не менее несчастен. Он писал своей жене: «Только что я вернулся из замка после исполненного акта провозглашения кайзера! Я не могу тебе рассказать, в сколь мрачном настроении я был в эти последние дни, частично вследствие высокой ответственности, которую я отныне взял на себя, частью и прежде всего от той боли, с которой я вижу вытеснение своего прусского титула! На вчерашней встрече с Фрицем, Бисмарком и Шляйницем я был под конец столь мрачен, что собирался уйти в отставку и передать всё Фрицу!»
Старый король не столь уж неправ был со своей болью, «видеть вытеснение прусского титула». Когда сегодня смотрят на те события, то можно в том, что тогда происходило, в действительности отчётливо распознать начало конца Пруссии: она всё более и более растворялась в рейхе и в конце концов закончила своё существование вместе с ним. (Что примечательно: Пруссии больше нет, но Бавария все еще существует).
Что же до самого бисмарковского рейха, то вначале в сознании немецкого народа он был неслыханным успехом; почти половину столетия он считался как нечто вроде естественной формы немецкого единства и предопределённым «Happy — End» германской истории. Он не был таковым. Это было искусственное образование, и в том виде, как он был основан в 1870–1871 гг., он выказывал мало признаков долговечности. Он существовал лишь примерно три четверти столетия, в это короткое время дважды коренным образом изменял свою форму и сегодня уступил место другим формам германской государственности. В этом не было, как говорили прежде, благословения свыше.
Сегодня основание Бисмарком рейха — это история, далёкая история. Государственные и общественные силы, которые действовали в нём, так же принадлежат к прошлому, как и сам рейх. Возможно, за одним исключением: определённое немецкое национальное чувство существует и сегодня, если даже ему и не уготовано кажущееся воплощение в определённой форме, как это было в 1871 году для действительно живого национального движения. Однако это национальное чувство не связано ни с какими желаниями реставрации. К Германскому Рейху нет обратной дороги. «Желаемое восстановление национального единства немецкого народа», — полагает хроникер основания рейха Эрнст Дойерляйн, — «не означает установления снова Германского Рейха. Воссоединённая Германия будет иметь с Германским Рейхом, каким он был создан в 1870–1871 гг., ещё меньше общего, чем тот имел с распущенной в 1806 году Священной Римской Империей Германской Нации».
(1971)
День Седана
Это не случайность, то, что немцы в обеих мировых войнах снова и снова выигрывали битвы, но проигрывали войны.
1‑го и 2‑го сентября 1870 года стотысячная французская армия, при которой также находился император Наполеон III, была окружена двумя немецкими армиями между небольшой крепостью Седан и бельгийской границей, загнана в тесное пространство и после отчаянных и напрасных попыток прорыва была принуждена к капитуляции. С точки зрения военной истории битва при Седане интересна и сегодня как ранний образец боёв на окружение, которые позже сыграли столь значительную роль в стратегии обеих мировых войн, в особенности Второй мировой войны. В политической истории битва при Седане также являет собой важное событие, что сегодня ясно видно, хотя тогда любой, кто придал бы ей это значение, вероятно, был бы осмеян.
Для Европы Седан был началом конца монархий. Пленение Наполеона III под Седаном привело не только к личному свержению тогдашнего императора французов, но также и совершенно непосредственно, в определённой степени как само собой разумеющееся, к концу династии Бонапартов. Императорство Бонапартов, однако, представляло собой в послереволюционной Франции последнюю повторную попытку ещё раз сделать жизнеспособной монархическую форму государственного устройства в модернизированной версии. Французская республика, которая была провозглашена 4 сентября 1870 года как непосредственное следствие битвы при Седане, оказалась, несмотря на все перемены своих конституций, непоколебимой и окончательной. И Петэн, и де Голль не потрясали более республиканскую форму правления, не осмеливались потрясать. И эта французская республика увлекла за собой всю Европу. Сегодня Европа состоит преимущественно из республик.
Там, где ещё существует монархия, она имеет почтенно музейный, почти мумифицированный характер, и она получила значение своего рода курьёза, а там, где она упразднена, она более не будет возвращена; это чувствует каждый. Быстрой кончине в последние сто лет этого тысячелетнего политического института уделяют совершенно недостаточно внимания. Возможно, надо было бы исследовать исторические причины глубокого изменение сознания, которое в этом выразилось. Однако как бы там ни было: Франция была провозвестником этого поразительного исторического процесса. Здесь процесс «республика против монархии» проводился раньше всего и основательнее всего, в течение почти восьмидесяти лет. И битвой при Седане он был окончательно разрешён — решение, которое в прошедшее с той поры столетие оказалось предварительным решением для всей Европы.
Однако не это причина, которая воскрешает в памяти воспоминание о Седане. Это Седан, в честь которого ещё и теперь почти в каждом немецком городе названы улицы, долгое время игравший в политическом сознании немцев совершенно необычную, сегодня можно пожалуй сказать — роковую роль. Это действительно поразительно и достойно размышления, то, насколько полностью и бесследно было утрачено воспоминание об этом после Второй мировой войны. Практически ничто не иллюстрирует столь наглядно разлом поколений и перемену, можно также сказать: утрату исторического сознания в Германии, как это почти полное вытеснение того, что значил День Седана до 1918 года, а в широких кругах долгое время и после этого.
День Седана почти полстолетия был германским национальным праздничным днём, с парадами, вывешиванием флагов, школьными праздниками, патриотическими речами и всеобщими приподнятыми чувствами. И он именно был (это следует сказать правдиво и с некоторым смущением) единственным действительно реальным национальным праздничным днём, какой когда бы то ни было был у немцев. То, что после занимало его место (11 августа — день Конституции Веймарской республики, 1 мая у нацистов, 17 июня в Федеративной республике) — всё это более не было настоящим: выходной день и пара часов торжественных речей, которые в действительности никого не интересовали. Но 2 сентября, День Седана — бог мой, это было поистине нечто особенное! Это было такое настроение — для сегодняшнего времени я не могу найти никакого другого сравнения — как если бы немецкая национальная команда выиграла чемпионат по футболу, да притом каждый год заново.
Каждый год великая битва в душах людей победоносно разыгрывалась снова, снова и снова кавалерийские атаки французов разбивались об огонь немецких мушкетов, снова и снова гордый французский император как сломленный человек во главе своих войск, каким ему выпало несчастье стать, отдавал прусскому королю свою шпагу. У каждого в голове были триумфальные картины, которые тогда сотнями тысяч висели в гостиных Германии: король Вильгельм, героический старец, посреди своих паладинов на холме Фреснуа (Frésnois); Мольтке во время переговоров о капитуляции, небрежно опирающийся тыльной стороной ладони на карту Генштаба, на которую французские переговорщики уставились как на смертельный приговор; гигантская фигура Бисмарка рядом с отвратительным карликом Наполеоном на жиденькой деревянной скамейке перед домиком ткача в Домшери (Domchérie) — все эти сцены триумфа год за годом вновь приходились по вкусу. Это был настоящий праздник. О высоких чувствах патриотического самоудовлетворения, с которыми это праздновалось, сегодня едва ли имеют представление.