Уинстон Черчилль (ЛП)

Что всегда занимало Черчилля — мировая история и политика Англии — шло в эти десять лет своим чередом, как если бы Черчилля вообще не существовало. Всё, что он писал или говорил, ни в малейшей степени ничего не меняло. И трудно сказать, что повергало его в более глубокое отчаяние: путь, по которому пошла мировая история — и политика Англии — и который, по его мнению, вёл к несчастью и бесчестью — или как раз то, что он ни в малейшей степени не может ничего изменить.

Видеть, как приходит беда, уже было достаточно скверно; однако не иметь возможности её отвести, оставаться бездеятельным — это пожалуй было всё же самое плохое. Да, возможно, что вынужденная бездеятельность была бы ещё хуже без ясного видения приближающейся катастрофы — которое всё же наряду с этим содержало искорку наиболее глубоко скрытой надежды, что всё же ещё раз должны увидеть, насколько он был прав, и что он ещё раз будет востребован.

В действительности ведь в Черчилле в эти десять пустынных лет неосознанно для него самого и всех других аккумулировался политический капитал, который его затем, в 1940 году, сделал военным премьер–министром, какое–то время в Англии почти всесильным, неприступным и неуязвимым. Не его блестящая юность — которая в 1940 году была изрядно забыта; не его роль в Первой мировой войне — которая всегда оставалась спорной; не его политика в первое послевоенное десятилетие — которая сама его немногим друзьям и почитателям причиняла неловкость. Исключительно ясный взгляд и стойкость одинокого предостерегающего и взывающего в пустыне тридцатых годов неожиданно дали ему затем в 1940 году репутацию человека, который единственный всегда был прав и как единственный возможно ещё сможет принести спасение.

Черчилль — также и как раз Черчилль начала тридцатых годов — совершенно не был антифашистом, скорее напротив. Он не был также врагом Германии, хотя в широких кругах немцев вплоть до сего дня его считают таковым. Он не любил Германии, как он любил Францию или Америку, однако он уважал её, даже восхищался ею в определённом смысле и был после Первой мировой войны, как и снова после Второй, целиком и полностью за то, чтобы принять Германию в западное объединение как партнера и союзника. Сначала он вовсе не имел ничего особенного против Гитлера — за исключением того, что тот своим антисемитизмом вызывал у него неодобрительное удивление. Лишь с течением времени у него развилось настоящее отвращение от жестокости и присущей этому зловещему типу хватки люмпена. В начале тридцатых об этом не было речи. Он даже тогда при случае выразил надежду на то, что если бы Англия когда–либо должна будет проиграть большую войну, как это произошло с Германией в Первой мировой, то и в ней появился бы Гитлер. А в 1932 году Черчилль был совершенно готов встретиться с Гитлером в обществе, когда он по следам похода своего предка Мальборо приехал в Мюнхен.

Нет, то, что Черчилль начиная с 1932 года и затем всё сильнее в годы 1934, 1935 и 1936 стал великим поборником вооружения Англии — и в связи с этим по необходимости великим предостерегателем в отношении вооружения Германии — имело сначала, по меньшей мере в преобладающей степени, совсем другие, впрочем не задевающие честь, однако всё же более земные, политико–тактические причины. Черчилль так сказать соскользнул в своё соперничество с нацизмом — с тем уточнением лишь, потому что он был по темпераменту противником любой политики умиротворения и потому что теперь объектом английской политики умиротворения — после партии лейбористов и Индии — стали нацисты. Возможно, что короткий личный контакт Черчилля с нацистским движением в Мюнхене в 1932 году разбудил в нём нечто глубокое и испугал его; сам воин по происхождению и инстинктам, он пожалуй распознал воинственное, так сказать, унюхал его там, где встретил. Однако непосредственно важнее было то, что Черчиллю тогда настоятельно требовался предмет, который мог бы снова привести консервативную партию в согласие с ним и открыть для него перспективы на возвращение к власти и к службе. И вопрос о вооружении обещал стать таким предметом.

Большинство консерваторов не были инстинктивными сторонниками разоружения. Пацифизм или идеология Лиги Наций были больше уделом левых; массы консерваторов в душе всегда были больше за то, чтобы сделать себя как можно более сильными и полагаться на свои собственные силы, и здоровый призыв к этим взглядам обещал упасть среди них на плодотворную почву. В действительности Черчилль с этим призывом в 1934 и в 1935 гг. некоторое время мало увеличивал своё влияние. Когда же консервативное правительство весной 1936 года — Гитлер тогда уже ввёл всеобщую воинскую повинность и оккупировал Рейнскую область — решилось, всё ещё с осторожностью, на политику вооружения и создало новую должность министра по координации по делам обороны, то Черчилль казался для этого поста подходящим, почти что неминуемым человеком. Однако Болдуин обошёл его. Он не хотел чрезмерного вооружения. И ещё он пожалуй не хотел иметь в кабинете министров белой вороны.

Для Черчилля это был тяжёлый удар. Вероятно лишь тогда к нему пришло подозрение — или понимание — того, что он окончательно утратил расположение консерваторов, что у него больше нет пути назад, что его просто больше не хотят у себя видеть. А между тем ему было уже больше шестидесяти.

Тот же 1936 год принёс тогда ещё одно ужасное подтверждение этого подозрения (или этого понимания), эпизод чрезвычайно мучительный, который молниеносно показал, насколько полностью был уже разорван его контакт с политическим миром тогдашней Англии. С ним произошло нечто такое, что давным–давно не происходило ни с ним, ни с кем–либо другим: его выступление в парламенте было сорвано криками и шиканьем.

Это случилось в связи с отречением короля Эдуарда VIII., которое Черчилль хотел предотвратить или по крайней мере отложить. Эпизод примечательный и характерный. Известна знаменитая история страстной связи Эдуарда с дважды разведённой замужней американкой — и вспоминается жестокий ультиматум, который поздней осенью 1936 года поставил Болдуин перед новым молодым королём: отказаться либо от единственной женщины, которую он когда–либо мог любить, или от короны.

Можно естественно думать что угодно о старомодных, уже тогда несколько лицемерных строгих правилах морали тогдашней официальной Англии. Однако если принять как данное и согласиться с тем, что для Англии 1936 года многократно разведённая женщина, чьи отношения с королём начались в то время, когда она ещё была замужем за другим мужчиной, ни в коем случае не была приемлема в качестве королевы, тогда также следует согласиться с тем, что Болдуин сделал единственно возможное, когда он вынудил принять быстрое решение. Чего мог ожидать Черчилль от того, что он призывал к снисхождению и ратовал за отсрочку — указывая на то, что ведь должно будет пройти по меньшей мере полгода, прежде чем в законном порядке будет решён вопрос о разводе тогдашней миссис Симпсон? Что должно было измениться за эти полгода? Моральные воззрения руководящих английских кругов? В это, пожалуй, и сам Черчилль не верил. Чувства короля? Это возможно и могло бы произойти, если бы речь шла о мимолётной любовной прихоти широкой натуры; однако Черчилль хорошо знал, что речь шла о совсем другом, глубоком и деликатном, о некоем подобном спасению, и что король никогда не откажется от женщины, которая открыла ему доступ к женскому полу, как к чуду. Так чего тогда можно достигнуть отсрочкой? Только мучения, только продолжения пытки, только невыносимого длящегося месяцы публичного копания в самом интимном, только лишь, наконец, серьёзного подрыва авторитета и опасности для монархии. Никакого сомнения, Болдуин был прав, а Черчилль был неправ.

Также никакого сомнения в том, что Болдуин действовал хладнокровно и бессердечно, а Черчилль сердечно, великодушно и по–рыцарски. Он всегда относился великодушно к делам сердечным, и кроме того он питал к своему молодому, подвергшемуся тяжелым испытаниям королю нечто вроде чувства феодальной верности вассала. Но как раз этого–то английская общественность у него и не отнимала. Она верила, что знает своего Черчилля, и именно как человека демонического тщеславия, без каких–либо колебаний, и с жаждой деятельности, который теперь, в отчаянии своего существования отстранённого от работы не будет больше отшатываться в испуге от решительных действий; и в то же время как человека вчерашнего и позавчерашнего дня, архаичного вояку, которого считали способным заново развязать не только мировую войну, но даже и английскую гражданскую войну 17‑го века, если ему дадут такую возможность. Король против парламента, а Черчилль в качестве вождя «партии короля» — такие воспоминания и опасения рождались вполне серьёзно, когда Черчилль, один против всех, вмешался в кризис отречения короля от престола. Поэтому его речь была прервана криками и на некоторое время речь шла даже о том, чтобы лишить его звания парламентария. Он стал — не только ему самому, но также его окружению стало возможно лишь в этот момент полностью ясно — совершенно чуждым инородным телом в Англии 1936 года.