Страница 39 из 47
Шли обратно с Катей, и она держала меня под руку. Я просил ее: «Не надо». Но она не слушала меня, и крепко держала, как будто я собирался убежать.
Весь апрель сидел дома. Вернее, лежал и читал. Раза два в неделю ходил на перевязки. Зря они не наложили швов — все равно, то, что они приложили, не прижилось, и отмершую кожу пришлось удалить. Резала фельдшерица тупыми ножницами, никак не могла отрезать. Противно было смотреть на ее неловкие усилия.
С Аграфеной Ивановной отношения совсем испортились. С тетей разговаривает сквозь зубы, а меня принципиально не замечает. Раньше, когда я был здоров, хоть щепки и стружки носил с комбината, а теперь она от нас ничего не имела.
К Лите по-прежнему приходил Аверьяныч, и из-за занавесок бренчала гитара и слышался голос Литы:
Откуда она только выкапывает такую заваль?
Совсем неожиданно ко мне пришел Бекас. Точнее, не ко мне, а к Лите. Все-таки она упрямая, сделала по-своему — где-то умудрилась познакомиться с ним. Вначале он делал вид, что приходит проведать больного, то есть меня. Садился на мою койку, листал книги, внимательно осматривал наш угол.
— Негусто вещей у вас.
— А у тебя «густо»? — спрашивал я.
— Да мне ничего и не надо.
Георгий Иванович заглянул.
— Заходите, — пригласил я его.
— Заходить не буду… Я вот только на молодого человека посмотреть. Голос вроде бы знакомый.
— Обознался, отец, — засмеялся Бекас. — Очки протри.
— Очки тут ни при чем. А насчет личности тут никакой ошибки быть не может. Ты посмотри на меня — может, вспомнишь?
— Первый раз я тебя вижу.
— Вот и не первый. Забыл, как на барахолке с другом мою бутылочку красного распили?
Бекас посмотрел на старика внимательно и ответил спокойно:
— Было дело, папаша.
— Вот молодец, — восхитился Георгий Иванович. — Я думал, ты отпираться станешь.
— На этом, отец, давай гвалт кончать. Бутылка за мной, и точка.
И, между прочим, Бекас не обманул. Придя ко мне в следующий раз, принес Георгию Ивановичу пол-литра водки.
— Красной не достал. Пойдет эта?
— Не пойдет — побежит, — подмигнул Георгий Иванович.
Да, вначале Степан делал вид, что приходит ко мне, а потом и вид перестал делать. Сразу с порога — и за занавесочку. И ни разу не случалось, чтобы не застал дома. Стало быть, Лита ждала его.
Она ему пела и играла, а он смотрел на нее. Так проходил час, другой, без всякого разговора. Потом он поднимался и говорил:
— Я пошел.
Она провожала его до ворот, иногда долго стояли, видимо, говорили.
И однажды случилось то, что и должно было случиться: явился Аверьяныч и за занавесочкой увидел Степана. Занавеску Аверьяныч в раздражении отдернул, поэтому мне все было видно.
Лита перестала петь и, чуть слышно перебирая струны гитары, ждала, что будет. Аверьяныч решил разыграть из себя интеллигентного человека. Сдерживая гнев, он обратился к Лите:
— Что ж ты не представишь мне своего нового знакомого?
Лита подняла брови:
— А стоит ли?
Степан поморщился, брезгливо взглянул на Аверьяныча:
— Ты, дядя, давай мотай отсюда.
Аверьяныч изобразил возмущение:
— На каком это основании?
Он покраснел от волнения.
— А у меня на то документ есть, — ответил Степан.
— Что за чушь?
— Не веришь? Пойдем, покажу. Только тебе одному.
Вдвоем вышли в коридор. Через минуту Аверьяныч вернулся, задыхаясь от бессильной ярости:
— Лита, он показал мне нож. А от угроз недалеко и до…
— Вполне возможно, — согласилась Лита.
— И ты говоришь об этом так равнодушно?
— А что ж мне? Рвать на себе волосы? Решайте вы свои дела сами.
— Но я не понимаю, как ты можешь. Ведь он настоящий бандит.
— Не больше, чем ты, — усмехнулась Лита.
После этого Аверьянычу оставалось только исчезнуть. И он исчез со словами:
— Если так — пеняй на себя.
После этого Аверьяныч больше не появлялся, зато Степан стал приходить каждый вечер.
Аграфена Ивановна предостерегала Литу:
— Ой, девка, допрыгаешься… В 1915 годе так же вот один ходил к своей знакомой, а потом взял и зарезал…
В ответ Лита только смеялась.
Через несколько дней ее уволили из детсада. Она показала мне запись в трудовой книжке: «Ввиду несоответствия занимаемой должности».
— Все время соответствовала, а тут на тебе — перестала.
— Тебя на работу Аверьяныч устраивал? — спросил Степан. — Тогда все понятно.
— Я не безрукая — не пропаду.
И действительно, Лита не пропала. Только сметаны, сахара и батонов не стало. Степан приносил ей обыкновенный серый хлеб и картошку.
Я хожу в городской сад. Удивительное это дело — тишина и книги. Рука не болит, но и не заживает. Лита упросила меня размотать бинт и показать ей рану.
— А здорово тебя полоснуло. И говоришь, нисколько не больно?
— Почти.
— Удивительно. А чем лечат?
Я рассказал.
— У тебя есть риванол? Давай, я помажу.
Смазала рану риванолом, обмыла гной, аккуратно забинтовала руку, причем я заметил, что эта возня доставляет ей удовольствие.
Наконец наступила настоящая весна. День и ночь на улице журчат ручьи. Лед на нашем окне растаял окончательно, и мы увидели небо. Голубое небо. И березу с высоким белым стволом и темными ветвями. Вольготное у нее житье: все у нее есть — солнце, и воздух, и влажная земля. Почки уже ожили — в них бьется пульс жизни.
Лита вместе с Аграфеной Ивановной соорудила себе легкое коричневое пальто: что-то там перешивали, укорачивали. Лита пришила большие блестящие пуговицы. Потом надела его и явилась ко мне:
— Ну, как я?
Она повернулась передо мной. Будь я девчонкой, я бы сказал что-нибудь толковое, но я произнес только:
— Ты в нем неотразима…
— Правда?
По этому ее восклицанию я понял, что попал в точку.
Я не солгал. Лита от весны или еще от чего-то стала красивее, чем была.
— Замуж тебе надо, — бухнул я.
Лита посмотрела на меня с любопытством:
— Как это ты додумался? А сам-то взял бы?
— Ты б не пошла.
— А вот и пошла. Испугался? Нет, тебе не такая нужна. Но ты не думай, я не пропаду. Война кончится — жизнь начну сначала.
— Кем же теперь ты собираешься стать?
— Не артисткой. Это уже прошло. И не воспитательницей — слава богу — меня уволили. А знаешь кем? Из меня бы хороший врач вышел. Думаешь, болтаю? Я даже книги по медицине покупаю. Хочешь, покажу? Я теперь только такие книги и читаю.
21
Чтобы не мешала болтовня стариков, я уходил читать на высокое крыльцо соседнего дома. Взял у Бурова «Войну и мир». Читал ее еще в Саратове, но как-то наспех, в классе седьмом или восьмом, а теперь никуда не торопился. Некоторые сцены читал по два-три раза. Как понятен был Петя Ростов, который рвался в армию. И эта волнующая ночь перед боем, когда мальчик попросил наточить саблю. А изюм: «У меня и изюм чудесный, знаете, такой, без косточек». Читая, совершенно забывал о еде.
Сюда на крыльцо доносились звуки радиопередач из репродуктора, подвешенного на столбе. Когда передавали сводки Совинформбюро, я оставлял книгу и слушал, что происходило на фронтах. А на фронтах становилось все тревожнее. Наши больше не наступали. «В течение ночи на 8 апреля на фронтах каких-либо существенных изменений не произошло…»
Но по словам «существенных изменений не произошло» мы понимали, как бесконечно трудно нашим сдерживать врага.
А алюминиевый динамик продолжал на всю улицу: «Среди корреспонденции, найденной в захваченной полевой почте противника, обращает на себя внимание письмо отъявленного гитлеровского бандита — ефрейтора Менга к своей жене Фриде. Ниже приводятся выдержки из этого письма: „Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте. Мы питаемся картошкой и другими продуктами, которые отнимаем у русских жителей. Что касается кур, то их уже нет. Мы сделали открытие: русские закапывают свое имущество в снег. Недавно мы нашли в снегу бочку с соленой свининой и салом. Кроме того, мы нашли мед, теплые вещи и материал на костюм. День и ночь мы ищем такие находки… Здесь все — наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения“»…