Страница 34 из 47
— Начнем, — сказал Трагелев.
И мы стали подносить лыжную болванку, а горбатый завхоз аккуратно укладывать ее в вагоне. Все бы ничего, если бы мы не были голодными. Каждое движение стоило огромного труда. Сперва Трагелев ворчал, затем материл „беспризорников“, Домрачева и весь наш „дурацкий комбинат“. Потом замолчал. Завхоз сбросил свой брезентовый плащ и работал молча.
Иногда, когда совсем становилось плохо, мы присаживались отдохнуть на полуразобранный штабель.
Стояла оттепель. На мглистом небе не видно было звезд.
На путях сияли зеленые и красные огни, гудел маневровый паровоз. От него до нас долетали запахи пара и шлака. Обычно станционная обстановка вызывала во мне острое желание уехать домой. А тут я вдруг обнаружил, что обычного чувства нет — мне никуда не хочется ехать.
— Кончать перекур, — командовал Трагелев и вставал со штабеля.
Вероятно, ему было труднее всех — самый старый. А я старался думать о постороннем: о тете Маше, о Зое Маленькой, о том, как приду домой, напьюсь горячего чая и усну на своей койке. Потом стал стыдить себя: „Как не стыдно? Ведь ты комсомолец — нечего распускать нюни“. Вспомнил о Юрке Земцове, как он поступил бы на моем месте.
А потом и думать стало тяжело. Все внимание направлялось на выполнение механических движений: двадцать пять шагов налегке к штабелю, затем четыре березовых бруса на плечо и столько же шагов обратно к вагону. И опять все сначала. В конце концов все это получалось бессознательно. Час за часом одно и то же. Только бы не свалиться. Нет, упасть нельзя, хотя ноги подгибаются, как ватные. А как тем, кто на фронте? Разве им легче?
Неожиданно появился Морячок. Я обрадовался ему, а Трагелев сердито пробурчал:
— Лучше поздно, чем никогда, — сказала жена на могиле своего мужа.
Мне показалось невероятным, что Трагелев еще пробует шутить. Правда, никто не засмеялся.
Минут через десять мы увидели, что по шпалам к нам движется высокая фигура.
— Никак, Бекас чапает, — хихикнул Морячок.
Он не ошибся. К нам подошел Бекас с тлеющей цигаркой в зубах.
— Ну что, орлы, дела идут?
Никто не обратил на него внимания. Он выплюнул окурок на рельсы и принялся таскать болванку. Теперь дело пошло совсем быстро.
Не знаю, что бы мы делали без Морячка и Бекаса. Даже впятером мы закончили погрузку в третьем часу ночи. Бекас ушел, ни с кем не попрощавшись. Следом за ним Трагелев и завхоз. А позади всех поплелись мы с Морячком. Ему не хотелось бросать меня одного. Помню, присели отдохнуть на каменном крыльце ветеринарной аптеки. Морячок достал из кармана облепленную махоркой ириску и протянул мне:
— На, съешь.
Я с жадностью стал жевать ее. Захотелось пить. Поел снега — стало легче.
Морячок устал меньше, поэтому он мог еще говорить. Стал убеждать меня, что Зоя Маленькая отличная девчонка. Я только соглашался.
Этот путь до Черепичной по пустынным белым улицам запомнился мне на всю жизнь. Мне самому пока не ясно, но что-то в эту ночь произошло. Нет, дело не в том, что мы все-таки нагрузили вагон. Случилось что-то другое, очень важное — с Бекасом, с Морячком, со мной и даже Трагелевым…
Ты взяла б и описала мне один свой день. Почему-то хочется знать, как ты живешь. Алексей».
16
На другой день Домрачев вызвал меня к себе.
— Спасибо, — сказал он. — Все знаю. Сейчас иди домой и выспись. Обойдемся без тебя. А вечером оденься потеплее и приходи к Деревянному мосту. Где-то около него мы выгрузим лыжную болванку. Выгрузим, а увезти на склад не успеем. Нужно будет покараулить, чтоб не растащили. Договорились?
После вчерашней работы болело все тело. Я ушел домой и завалился спать. В ту пору по улице имени Розы Люксембург, затем через Каменный мост и по Набережной реки Ушайки проходила железная дорога. Главное ее назначение — снабжать старую электростанцию каменным углем. Вот по этой-то дороге и подвезли нам болванку. Ночь выдалась теплая. Не холоднее семи-восьми градусов. Я соорудил нечто вроде шалаша, чтобы укрыться от ветра, который дул с Томи. Все шло спокойно. Никто и не подумал воровать болванку. Я сидел в шалашике и покуривал. Спать не хотелось. Можно было не торопясь обдумывать свою жизнь.
Часа в два ночи послышались чьи-то шаги. К моему шалашику подошла Катя Мурашова.
— У тебя здесь прямо-таки квартира.
— Лезь ко мне.
— А поместимся?
Беспокоилась она напрасно — поместились мы отлично. Она уселась рядом со мной, расстегнула ватник, вынула из-за пазухи что-то завернутое в тряпицу.
— На вот тебе… Картовочки горячей.
— А ты?
— Не хочу. Я поела и сюда пошла.
Пытался отказаться, но она настояла, чтобы я поел. Когда картошка была съедена, наступило неприятное время: Катя понимала, что пора уйти, а уходить ей не хотелось. Тихо спросила меня:
— Кому это ты руки целовал?
— Когда? — удивился я.
— А я не забыла. В Саратове какая-то приходила.
— Не руки, а руку…
— Все-таки, кто она?
— Соседка.
— Соседкам руки не целуют.
— Не только соседка.
— Я это сразу поняла…
Вспомнил: один палец был завязан бинтом. Сквозь свежую марлю проступала кровь, не успевшая еще потемнеть.
— И что ты в ней хорошего нашел? Одна кожа и кости.
— Катя, ты глупости говоришь.
— Ладно, не буду.
Она ушла. Я посмотрел вслед — по тому, как она шла, мне показалось, что она плачет.
Из всего этого я вдруг сделал совершенно нелогичный вывод: мне обязательно надо найти Ольгу. Обязательно. От нее зависела вся моя жизнь.
Утром я узнал о двух неприятных происшествиях на комбинате. Во-первых, этой ночью кто-то обокрал кладовую. Сорванный замок валялся около двери. Воры унесли несколько пар резиновых сапог и валенок, новые комбинезоны, наждачные круги и эмалированные кастрюли. Во-вторых, исчезли двое «беспризорников». Теперь из всех «беспризорников» на комбинате остались только Морячок да Бекас.
— Воспитали, называется, — усмехнулся Трагелев.
Нас по очереди вызывали в кабинет Домрачева. Незадолго до обеда вызвали меня. За столом сидел милиционер. Он спросил, видел я кого-нибудь в ту ночь. Нет, я никого не видел. (О том, что приходила Катя, я промолчал. Она тоже об этом не сказала ни слова.)
Мне показалось странным, что на нашем складе хранились такие вещи, которых мы в глаза не видели: комбинезоны и кастрюли, например. Ну, комбинезоны еще понятно… Но при чем кастрюли?
Трагелев, выслушав меня, презрительно фыркнул:
— Детские рассуждения. Как можно не понимать? Домрачев умный мужик — берет все, что дают. Ты думаешь, станки или болванку кто-нибудь ему даст за красивые глаза? У хозяйственников все идет сейчас баш на баш.
В одной из книг, которыми меня снабжал Буров, я прочел, что ненависть не менее наблюдательна, чем любовь. Когда я возвращаюсь домой, нет минуты, чтобы чувствовать себя свободно. Все время не покидало меня ощущение, что за тонкой фанерой находятся враждебные люди.
Хуже всего приходилось по воскресеньям, когда хотелось отоспаться и отдохнуть, а старики целый день ссорились или занимались воспоминаниями.
В воскресенье старики никуда не ходили. Не стрекотал на машинке Георгий Иванович. Слепой с утра прилипал к обогревателю печки и весь день бубнил что-нибудь. Ему не требовалось никакого предлога, чтобы начать рассказывать:
— После революции Колчак пришел. Этот бы порядок навел…
— А почему ж не навел? — подначивала его Аграфена Ивановна.
— Потому что спервоначалу слишком круто взял, оттого и запалился. И еще ошибка — мужика стал потрошить. А сибирский мужик — он сурьезный, не любит, чтобы его трогали. У братьев моих шесть лошадей мобилизовали. Вместо них бумажки выдали… А что с этих бумажек, их в плуг не запряжешь.
В разговор опять вмешалась Аграфена Ивановна, на этот раз не для того, чтобы позлить старика, а чтобы высказать свои взгляды.