Страница 67 из 73
— Комиссар Кузнецов на самом деле является ключевым элементом данной расстановки, — сказал он. — Хотя он и не является Хенриком Теляком. В каком-то смысле, все даже наоборот — он представляет мужчину, погибшего из-за Хенрика Теляка.
Ядвига Теляк ойкнула, но Шацкий это проигнорировал и продолжил:
— Пан, — указал на Каима, — являетесь лучшим приятелем этого мужчины, его доверенным лицом, исповедником и опорой. Вы двое, — обратился он к Ярчик с Рудским — являетесь его родителями. — Пани, — повернулся он к Квятковской, — его сестра, которая в драматических обстоятельствах открыла смерть собственного брата. — А пани, — глянул он с печалью на Ядвигу Теляк, — наибольшая, истинная и откровенная любовь этого мужчины, которого звали… — он указал на женщину рукой, желая, чтобы та сама закончила.
— Камиль, — прошептала Ядвига Теляк и рухнула на колени, влюбленно всматриваясь в лицо Кузнецова, у которого самого слезы катились из глаз. — Камиль, Камиль, Камиль, любимый, как же мне тебя не хватает, как сильно. Ведь все должно было случиться не так…
— Откройте мне мою дочку, — провопила Ярчик. — Я не вижу своей дочки, он не может заслонять мне мою дочку, ведь он же мертв, его нет в живых уже столько лет. Умоляю, откройте мне мою дочку, я хочу ее видеть.
Шацкий сдвинул Кузнецова на пару шагов назад, чтобы тот не стоял между Ярчик и Квятковской. Ханна, не говоря ни слова, все время с ее лица не сходила меланхоличная улыбка, повела глазами за полицейским; супруга Теляка протянула к нему руки, как бы желая того удержать; Ярчик, глядя на дочку, успокоилась. Один лишь Рудский с ненавистью вглядывался в стоящего сбоку прокурора.
— Я требую немедленно прекратить это, — холодно заявил он.
— Не думаю, чтобы в нынешней ситуации пан мог что-либо от меня требовать, — спокойно ответил на это Шацкий.
— Пан понятия не имеет, что это означает для этих женщин. Ваш эксперимент может оставить нестираемый след в их психике.
— Мой эксперимент? — Шацкий почувствовал, как у него подскочило кровяное давление, он с трудом себя контролировал. — Мой эксперимент? Здесь только что выяснилось, что вот уже две недели проведения следствия вы все обманывали полицию и прокуратуру. Я здесь не для того, чтобы заботиться о психике, тем более — о вашей, но для того, чтобы поставить перед судом тех, кто нарушил кодекс. Кроме того, мы еще не узнали ответ на самый важный вопрос: кто же из вас совершил убийство Хенрика Теляка в этом вот помещении, в ночь на пятое июня текущего года? И я уверяю, что не прерву свой «эксперимент», пока не буду уверен, что одного из присутствующих сегодня не задержит полиция.
— Мы не хотели его убивать, — Ханна Квятковская заговорила в первый раз, с тех пор как вошла в зал.
Прокурор Теодор Шацкий медленно выпустил воздух.
— А что же вы хотели сделать?
— Мы хотели, чтобы он понял, что наделал, и после того покончил с собой.
— Заткнись, девица, ты понятия не имеешь, о чем говоришь! — взорвался Рудский.
— Ой, папа, перестань! Нужно признавать, когда проигрываешь. Ты что, не видишь, что им обо всем известно? Мне уже осточертели все эти постоянные планы, вся эта ложь. Много лет я жила словно в спячке, прежде чем, в конце концов, согласилась со смертью Камиля; ты понятия не имеешь, сколько мне это стоило. И когда, наконец-то, я начала жить нормально, появился ты со своей «правдой», своей «справедливостью» и своим «удовлетворением». С самого начала мне не нравился план этой твоей идиотской мести, только все вы были такими уверенными, такими убежденными, такими убеждающими, — разочарованно махнула она рукой; Шацкий никогда не слышал столько горечи в чьем-либо голосе. — И ты, и Эузебек, и даже мама. Боже мой, я как подумаю о том, что мы натворили… Прошу тебя, папа. Хоть сейчас веди себя прилично. Если мы еще глубже увязнем во всю эту ложь, тогда, и вправду, на психике у нас останутся «нестираемые следы». И поверь мне, что это не будет вызвано действиями пана прокурора.
Махнув рукой, она уселась на полу и спрятала лицо в руках. Рудский глядел на нее с печалью и любовью, выглядел он совершенно разбитым. Тем не менее, он молчал. Все молчали. Недвижимость и тишина были идеальными; у Шацкого на какое-то время создалось впечатление, что он не участвует в реальном событии, а глядит на трехмерную фотографию. Сейчас же он глядел на Рудского, который, в свою очередь, всматривался в него, стиснув губы, и ждал. Психотерапевт должен был начать говорить, как бы ему того не хотелось. Он был обязан, ведь другого выхода у него не было. Оба не спускавшие друг с друга глаз мужчины прекрасно об этом знали.
Наконец Рудский глубоко вздохнул и заговорил:
— Ханя права, мы не хотели его убить. То есть, хотели, чтобы не жил, но вот убивать его не желали. Это трудно объяснить. Впрочем, наверное, мне следовало бы говорить за самого себя — это я желал, чтобы он не жил, и это я заставил остальных, чтобы приняли в этом участие.
Не говоря ни слова, Шацкий приподнял одну бровь. Все они смотрели слишком много американских фильмов. Убийство — это не стрельба жеваными бумажками в классе. Нельзя, вот так, взять вину на себя, чтобы коллеги были довольны, а женщина и так не проболтается.
— И как все это должно было выглядеть конкретно? — спросил он.
— То есть как? Не понял? Как должно было выглядеть самоубийство?
Шацкий отрицательно покачал головой.
— Как это должно было выглядеть сначала, с тех пор, как вам пришла в голову идея довести Хенрика Теляка до самоубийства. Как я понимаю, что такие вещи за выходные не приготовить.
— Самым сложным было начало, то есть, сближение с Теляком. Я заказал в его фирме листовки к лекции о жизни после смерти ребенка — чтобы его заинтересовать. Потом устроил в «Польграфексе» скандал, что они их сделали не так — что, конечно же, не было правдой. Я потребовал встречи с директором. Мне удалось направить разговор таким образом, чтобы тот начал рассказывать о себе. Потом предложил встретиться в моем кабинете. Он сопротивлялся, только я его убедил. И он пришел. Приходил потом в течение полугода. Пан может понять, сколько мне этого стоило, чтобы неделю за неделей выдержать целый час с этим гадом, убийцей моего сына? Проводить его долбаную «терапию»? Я сидел в кресле и все время размышлял, а не стукнуть ли его по голове, и гори оно все огнем. Я непрерывно, неустанно представлял это.
— Как я понимаю, слово «терапия» можно поставить в кавычки, — вмешался Шацкий. — Ведь целью ваших сессий никакое лечение не было.
— Хенрик после этих встреч был в ужасном состоянии, — тихо заговорила Ядвига Теляк, не спуская глаз с Кузнецова. — Мне казалось, что после каждой сессии ему становится все хуже и хуже. Я говорила ему, чтобы он прекратил это, но он мне объяснял, что так и надо, что так все это и действует, что перед выздоровлением кризис всегда усиливается.
— Пани знала, кем является Цезарий Рудский?
— Нет, тогда я не знал.
— А когда пани узнала?
— Незадолго перед расстановкой. Чарек пришел ко мне, представился… Он призвал всех призраков прошлого. Действительно, что всех. Он рассказал, что натворил Хенрик, и что они хотят сделать. И он сказал, что они оставят его в покое, если я того захочу.
Она замолчала, прикусила губу.
— Пани этого хотела?
Та отрицательно покачала головой.
— Пан прав, целью данной терапии никакая терапия и не была, — быстро продолжил свой рассказ Рудский, явно для того, чтобы отвлечь внимание прокурора от Теляковой.[141] Поначалу мне хотелось узнать, точно ли он виновник того, что я потерял сына. Сведения у меня были достаточно надежными, но мне хотелось удостовериться. Сукин сын признался во всем уже на первой сессии. Понятное дело, как-то он все обстроил, возможно, боялся, что я пойду в полицию, но его признание было однозначным. Потом… Ладно, не стоит о мелочах, но моя цель заключалась в том, чтобы возбудить в Теляке как можно большее чувство вины за смерть дочери, и внушить ему, что если он уйдет сам, это может спасти его сына. Что, впрочем, было правдой.
141
См. примечание на стр. 102.