Хуторянин

Я ласково погладил Милку по хрупкой спинке и почувствовал как вздрагивая от неслышного плача девчушка пытается поглубже забиться мне под расстегнутую куртку. Рубашка, давно промокшая от слез, прилипла к телу, в ноздрях завязла вонь давно не мытого тела, пота, высохшей прямо на теле мочи и запёкшейся крови перемешанной со слезами. Подумалось, что это и есть истинный запах беды. Очень похожий на запах гибели.

Когда Милкины слёзы пошли на убыль и я осторожно попытался устроиться поудобнее, но так и сдвинулся побоявшись растревожить тут же насторожившегося ребёнка. Сзади шевельнулась возвращаясь в себя Гретта. Без валерьяны и валидола, просто потому, что нужна. Потому, что такая здесь жизнь. Мужчина прикрыл, защитил, отбил. Если уж совсем плохо, то отомстил.

А дальше женщина. Без неё никак. Успокоит, согреет, накормит. Говоря по простому—вернёт к жизни. Если совсем не повезло—утешит, вернёт надежду и веру. Потому что женщина.

Она же отстирает заскорузлое от крови и грязи бельё. Пригасит боль, вымоет избитое тело. Да просто приготовит пожрать. Потому что женщина.

Потому что без нее мужику никак. Только она может подарить детей, сотворить уют в доме и только она знает когда наикрутейшего мужика необходимо пинками согнать с дивана.

"Здорово же меня придавило да шандарахнуло, коль потянуло на столь высокую философию. Пафосно, конечно, и даже вполне возможно, что не полный бред. Но в повседневной жизни хотелось бы чего-нибудь попроще. Не по столь высоким и высоконравственным критериям. Предпочёл бы ограничиться смазливым личиком, красивой фигуркой и грудью под мой вкус. Ну и чтоб жрать вкусно гото…"

—Постарайся Милке хоть пару глотков влить,—Гретта почти насильно оторвала мою ладонь от дочкиной тушки и впихнула широкую глиняную плошку с темной густой жидкостью. Ноздри защекотал пряный и терпкий запах специй, потянуло сладким тягучим теплом. Успевшая задремать Мила жалобно захныкала, но смоченные в вине губы облизала хоть и с закрытыми глазами, но вполне активно. Мы так и приговорили на двоих довольно глубокую чашку. Она чуть-чуть, я глоток. Она глоток, я гло… вкусняшка, однако. Хотя винишко дрянь, кислятина. Купаж, это ежели по умному, а тут по простому сбодяжили всё дерьмо в одну бочку. Надо потом получше выморщить. Пока вылизывал спрятавшиеся на дне самые сладкие капли, девчонка уснула и, похоже, крепко. По крайней мере, больше не вздрагивала и не стонала. Даже когда сообразительная мама осторожно отогнув тоненькие пальчики помогла мне высвободиться и уложить малышку в свитое из больших толстых одеял уютное гнёздышко. Та лишь слегка ворохнулась пытаясь устроиться поудобнее, но сил оказалось маловато. Так и засопела смешно двигая носиком.

Милка уснула, а я успокоился. Стоял, смотрел, а на основательно разворошенной стоянке суетилась Гретта бестолково нарезала петли вокруг рассосавшихся по округе особей, в том числе и нас с Милкой.

—Займись делом. Найди у купца нормального сладкого вина. Согрей и добавь самую малость меда и сонных трав. Да побольше, чем нам намешала, чтоб сразу с ног валило. Потом с едой разберись,—внезапно меня рассердила ее телячья нерешительность,—шевели попой, мама Гретта, не вчера поди родилась…

Она быстро-быстро закивала и несмело протянула мне чистое одеяло. Где только прятала… Минутное нелепое раздражение уже рассеялось. Женщина привычно возилась по-хозяйству, а я постарался получше прикрыть девчушку. Стало совсем хорошо и покойно. Хитрожопый Дедал, жадный урод торгаш, через шустрый вояка, бабы сидящие на цепи в фургоне пошли они к Богине в задницу…

Зашебуршалась Мила. Не открывая глаз, почувствовал, как неслышно подкралась Гретта и  осторожно пристроившись рядом на коленях, попыталась напоить дочь. Принюхался и решил, что баба у меня не только умная, но и шустрая. От такой дозы малышка до следующего утра спать будет, ежели ей хоть глоток достанется, а потому отобрал посудинку и принялся за дело сам…

Девчушка так и не открыла глаз, но кружка вскоре показала дно. Поискал глазами Гретту, но та уже спешила от ближайшей телеги где обустроила для дочери уютное мягкое гнездышко. Пока вставал стараясь не потревожить ребенка, подбежала, несмело протянула руки, но поймав мой взгляд растерянно развернулась и пошла впереди. Возле телеги ненадолго оживилась, помогла устроить дочь поудобнее и так там и осталась возле телеги.

"Потерялась Стойкий оловянный Солдатик. Или я сотворил нечто, совсем уж здесь неприемлимое, или ждет баба каких-то сложностей.  Ее бы сейчас отодрать во все дыры или выпороть, а лучше и то и другое… Это бы она поняла, приняла и успокоилась.

Нет. Плевать. Надоело. Так недолго и совсем оскотиниться. Легко было дону Румате—если что, начальство приказало, а сам белый да пушистый. Как и положено борцу за мораль и торжество человечности.

Хотите жестокостей? Их есть у меня. А если нет, так будет. Иначе не выжить. Еще и хуторских угроблю. Ладно, хорош о грустном. Поздно пить боржоми, когда почки отказали. Коль схватил—неси!

Я отомщу! Я страшно отомщу!

Если дорожку… а ну, стоять, бояться. Не если, а когда. Короче, попали Оля-Лена, устрою я им месяцок настоящего рабства в коровнике под началом Лизки с Зитой."

Впрочем, соплей особо-то и не было так, поскрипел для разрядки излишней нервности, да и попер в грязи ковыряться. Связал, наконец-то, приказчиков, выпутал руки десятника из колеса. Начал было по привычке кубатурить как живых мертвецов на телегу грузить, но тут купец завякал о карах неизбежных, да благодарностях безразмерных… Во мне аж дерьмо вскипело. Сдернул аркан с ближайшей коняги, конец на седле закрепил, а петлю на ноги паре ближайших ублюдков накинул, они как раз рядком лежали, сам и выложил когда вязал.

За полчаса выволок всю шушеру сначала на дорогу, потом по ней еще метров семьсот, пока не увидел две пары подходящих елочек по обе стороны дороги.

Столяра елку не шибко любят—смолистая, да хрупкая, что стекло, но твердая и углы хорошо держит…

…Облевавшийся купчина успел еще и обделаться, после чего скис и давно уже валялся под деревом без сознания. Вот привязанный к той же молодой сосне десятник дико хрипел, пытаясь вытолкнуть изо-рта грязную тряпку и бешено дергался не чувствуя, как веревки рвут на руках мясо. Его налитые кровью, выкаченные глаза поймали меня, когда я выволок последнюю пару пленников и возился на другой стороне дороги под почти такой же сосной. Солнце едва перевалило за полдень и палило во всю, теней почти не было, потому каждое движение рисовалось с максимальной четкостью.

Я наклонился над последним живым наемником, проверил крепость вязок на ногах и быстро примотал к ним короткую, не больше четырех локтей[79]веревку. Второй конец временным узлом срастил с арканом и двумя точными бросками обвил низкую толстую ветку. Конец с петлей пропустил между связанными руками. Прихватил вояку правой рукой за ремень и мощным рывком вздернул неподвижное тело головой вниз. Удерживая жертву, осторожно натянул веревку.

Замерший от ужаса Джиль увидел как после третьего рывка его последний подчиненный закачался почти касаясь ветки ногами. Я сжал ладонью веревку и она натянулась прорезая кору, впиваясь витками в ветку. Вытянул арканом второй конец так, что спина наемника выгнулась колесом и закрепил несколькими замковыми петлями. Потом деловито осмотрел содеянное, присел и выдернул изо рта наемника тряпку. Подождал и несколько раз врезал ему по щекам. Когда тело задергалось и исторгло стон, выпрямился и шагнул к Джилю.

—Смотри, десятник, смотри. Вы конечно наемники, но люди все же служивые, а значит умные, не разбойники какие. Знать должны, что за чужое и спросить могут…—помолчал и, не дождавшись ответа, продолжил,—Никогда не любил торгашей, они что крысы—норовят сожрать все, что видят. Так и смерть им крысиная… Зря ты, десятник под них пошел…

79

локоть—около 0,46 метра. Антропометрические размеры аборигенов соразмерны землянам, а эпоха как раз таких, "телесных" единиц измерения. Метрическая система—дитя промышленной революции.