Страница 4 из 121
Все эти воспоминания промелькнули у меня в первый детдомовский день, а может быть еще по дороге из Борисоглеба в Ростов, когда нас вез туда наш старший брат Федор на лошади, запряженной в тарантас. Брат несколько раз останавливался, тяжело задумывался, спрашивал, не вернуться ли нам обратно, предлагая оставить нас на несколько месяцев на попечение своей невесты. Мы нейтрально помалкивали.
Познакомившись с нами, детдомовская братия, несколько особенно любознательных мальчишек и кто-то постарше, стала знакомить нас с местными порядками и обычаями. Спросив, приходилось ли нам есть жареных воробьев и, убедившись, что не приходилось, повели нас угощать такой дичью. Кто-то где-то быстро раздобыл оперившегося птенца воробья, отсек ему голову, выпотрошил и на небольшом костерке у монастырской ограды на берегу озера его поджарил. Затем, расчленив на несколько порций, раздал присутствующим ребятам, а самую поджаристую лапку предложил мне. Ничего, вполне было съедобно. Я как-то быстро втянулся в детдомовскую жизнь, быстро привык. Брат мой определился в другую, более старшую компанию, и мы виделись нечасто.
На всем фоне первого детдомовского полугодия остался памятен жгущей болью тот день, когда дошла до нас с братом неожиданная весть о гибели нашего старшего брата в Гороховецких военных лагерях, куда он попал после того, как определил нас в Ростовский детский дом. Это был третий по мне удар судьбы: сначала погиб отец, затем — мать умерла, теперь вот погиб любимый мой старший брат. Переживал этот удар тяжело.
ТАК МЫ ЖИЛИ
В учебный год 1935 — 36-й я начал ходить в 3-й класс городской средней школы, но в декабре у меня стянули ночью зимнее пальто, которым я накрылся поверх одеяла, и мне пришлось прервать учебу. Так я и провел всю ту зиму без пальто, пристроившись на кухне помощником к поварихе тете Кате. Потом она перестала у нас работать, и я, к великому моему сожалению, не помню ее фамилии. В ту злополучную для детдома зиму она, добрая душа, самоотверженно получала где-то на детдомовцев продукты и варила на всех завтрак, обед и ужин, а я ей помогал: топил плиту, носил дрова, мыл котлы и спал по ночам почти всегда на большой кухонной плите. Утром к ее приходу растапливал плиту и весь день был около нее в качестве подсобного рабочего. Она ценила, видимо, меня за то, что без спроса ничего не брал, продукты не воровал, котлы мыл добросовестно, постоянно поддерживал на кухне чистоту. Иногда ко мне вечером, после ужина приходили немногие мои друзья погреться на большой медленно остывающей плите, поиграть в карты.
В ту пору детдом, детдомовский коллектив, как это хорошо стало видно позднее с расстояния прожитых лет, был весьма интересным организмом. Жизнь беспризорников в суровые годы первой мировой войны, в первый тяжелый послереволюционный период, в период и после гражданской войны выработала свои особые законы, сложились твердые традиции детдомовского бытия. В тех традициях, как это ни покажется странным кому-то в нынешнее время, превыше всего ценились честность и справедливость по отношению к товарищу, искренняя дружба, покровительство старшего над младшим, умение добыть себе пропитание и кров в любых условиях, верность данному тобой слову, готовность поделиться с товарищем съестным, если ты его где-то добыл, смелость и ловкость в коллективных мероприятиях. Будь то игра или групповая вылазка в чужой сад, огород, на базар, или на еще какой-нибудь подобный промысел, драка с городскими или деревенскими мальчишками. Не извинённое, не прощенное оскорбление товарища в любой форме, как правило, вело к своеобразной дуэли. Оскорбленный, если он не был трусом, мог немедленно потребовать от обидчика сатисфакции: «пойдем, сойдемся». Это означало драться один на один на кулаках. Если оскорбленный был явно слабее своего обидчика, то есть, когда оскорбитель был значительно старше его по возрасту, значительно мощнее по комплекции, он обращался к кому-нибудь из своих старших друзей и просил вмешаться в конфликт. Тот, как правило, вмешивался, либо улаживал столкновение мирным путем, либо сам вызывал обидчика «сойтись».
Небезынтересным выглядит сейчас быт, развлечения, промыслы детдомовцев того времени, непосредственным свидетелем и участником которых я был на протяжении шести с лишним лет.
В годы 1935 — 1937-й, особенно осенью 1935-го и в зиму на 1937-й год, в детдоме было много, слишком много, свободы для воспитанников — ребят. Один за одним менялись тогда директора детдома, по этой же причине почти не осталось никого из воспитателей, не было завуча детдома, который обычно играл важнейшую роль в воспитательном процессе, находясь постоянно среди воспитанников. Работа детдомовского воспитателя была работой очень тяжелой, самоотверженной работой. Это становится хорошо понятным только тогда, когда становишься взрослым, а тогда воспитатель и детдомовец — почти что классовые непримиримые враги: один кажется другому диктатором, душителем демократии и свободы, а тот ему — носителем всех мыслимых и немыслимых пороков и зловредности. Только очень добрые и очень терпеливые люди могли нести на себе крест воспитателя детдома того времени.
Чуть ли не единственной воспитательницей ростовского детдома в тот злополучный период была Ольга Георгиевна Флоринская (Лапина), работавшая долгое время в детдоме и до того момента. Она тогда занималась в основном только девчонками, удерживая их от влияния улицы, увлекая рукоделием, художественной самодеятельностью. У нас же, у ребят, была полная свобода. Почти никто из ребят зимой 1935 — 36 года не учился.
У меня, как я уже упомянул выше, стащили ночью со спящего пальто. Пальто мое было очень хорошее, как все вокруг говорили, бобриковое. Наш старший брат, определяя нас в детдом, хорошо нас одел во все новое и добротное, и зимнее, и летнее. Эта кража одежды у своих была первой и, насколько я помню, единственной за все время моего пребывания в детдоме. Она как-то сильно обескуражила, потому как до этого момента, с первых детдомовских дней ни краж, ни притеснений со стороны других ребят, в том числе и более старших, я не ощущал. Украл мое пальто, наверное, кто-нибудь из тех бывших воспитанников, ставших уже взрослыми, кто иногда появлялся в среде ребят, выйдя из тюрьмы или из исправительно-трудовой колонии. Среди этих «шефов» бывали, хотя и редко, люди подлые. Очутившись на свободе без каких-либо средств существования, они, забыв о детдомовских законах, выманивали у маленьких воспитанников что-либо, что можно продать из одежды, из обуви, из личных вещей. Одного такого урку, звали его Колкой Моржухиным, я знал и очень хорошо помню. Он появлялся периодически в окрестностях детдома и совершал какую-нибудь пакость. Один раз он выманил у меня каким-то путем новые ботинки, подсунув взамен старые, в другой раз, уже в году 1939-м, выпросил у меня на время детский фотоаппарат, которым меня премировали за отличную учебу, и, конечно, не вернул его мне обратно. Он многих ребят шантажировал, обвиняя в сексотстве и запугивал. Тот был еще урка. Опасаясь его, я завел себе хороший, со сверленой трубкой-стволом дробовик (что это такое — расскажу ниже) и собирался проучить его за все пакости при случае. Но летом того же года в городской газете появилась в разделе «Происшествия» небольшая заметка, в которой говорилось, что два бандита — рецидивиста, упоминалась и его фамилия, пытавшиеся ограбить какого-то гражданина ночью, были задержаны милицией и осуждены каждый на 10 лет тюрьмы.
В ту злополучную осень 1935-го и зиму 1935 — 36 года, пользуясь полной свободой, ребята после завтрака сразу разбредались небольшими компаниями, шалманами, как тогда говорили, кто — куда, промышлять, где что плохо лежит. Круглый год — зимой, весной, летом, осенью детдомовцы умели что-нибудь сами для себя добыть из съестного. Нет, это делалось не от того, что они совсем уж очень голодали. Но детдомовское питание, хотя и регулярное трехразовое, было далеко не обильным и явно недостаточным, особенно для мальчишек, почти все время проводящих на улице, на свежем воздухе в играх, беготне, загородных походах, в нередких драках с городскими или деревенскими ребятами.