Прорва

— Спасибо большое, — и села ждать. Ей нравилось теперь быть терпеливой и покорной, она улыбалась все время, всем.

Ввели Гошу. Анна встала и обняла пальцами решетку.

Он сел напротив, не взглянув на нее, и заплакал, почти сразу, потому что все время ждал ее, оказывается. Он даже закрыл лицо руками и затрясся от бессилия и слабости.

— Пожалуйста!.. — Анна вытащила платок, спрятала его обратно и тоже заплакала, но, чтобы не пугать «людей», спрятала его, улыбалась и пожимала плечами на стороны.

Конвоир стоял и смотрел, как они плачут.

— Ну чо? — спросили сзади.

— Теперь ревут, — сообщил конвоир и качнул головой: ну люди!

Гоша прекратил плакать и минуту сидел молча, все так же не глядя на Анну.

— Разговаривай! — сказал конвоир. — Ты чо?

Гоша поднял глаза и посмотрел на повязку, стараясь привыкнуть к черному на лице Анны.

«Что?» — знаком спросила Анна. Он приподнял руку и показал на повязку. Ждал.

Она медлила. Долго. Качнула плечами и опять улыбнулась. И сняла повязку.

— Кошмар! — вырвалось у конвоира.

— Очень мало времени прошло, — немедленно обернулась к нему Анна. — Когда сойдет опухоль, будет совсем незаметно. Зато никто не лезет. Нет проблем!

— Все, пошел! — сказали Гоше, рассердившись на то, что у Анны нет глаза.

Он ушел не оборачиваясь. Он очень долго шел по коридору.

Его закрыли в камере, он постоял посреди нее — и закричал, заорал, завыл, завизжал в потолок, забился головой о стену, как билась когда-то Анна, стоило оставить ее одну…

— А может быть, сегодня? — спрашивала Анна. — В честь праздника? — и улыбалась.

— «В честь праздника», — фыркнул начальник. — А если он опять начнет кидаться?

— Но это не он кидался! Я же написала! Это ошибка, я обозналась, штраф мы уплатили. Может быть, можно?

— «Штраф уплатили», — опять фыркнул начальник.

— Да… — сказал кто-то.

— Зоосад.

— Нет, в праздник не выпущу, — решил начальник. — Парад, демонстрация, страна радуется!..

— Но я не уйду, — Анна улыбнулась. — Я дождусь, — с такой интонацией, с какой говорят дети: «А вот сейчас кого-то догоню! И кто-то сейчас получит по попе!»

— Ну жди, — сказал начальник.

— Спасибо большое, — Анна села.

— Теперь села! — фыркнул кто-то.

— Тихо! — предупредили те, кто стоял возле радиоприемника. — Осталось две минуты!

— Внимание, внимание! — сказало радио.

— Начинается!

— А ты тут дежурь! — обиделся тот, кто плакал, и с досадой стукнул по столу.

Анна достала часики с миниатюрой и тоже стала считать.

— Одна сорок шесть, одна сорок пять, одна сорок четыре… — считал конвоир.

В Москве стало тихо-тихо…

— А на площади — тишина, — говорил Доктор «Скорой помощи», задумчиво глядя в окно. — Тишина величественная, почти грозная. Но вот-вот пробьют куранты. Главнокомандующий появится на черном коне, объедет с приветствием войска и оркестр… И тишина взорвется грандиозным парадом!.. Лежите-лежите! — предупредил Горбачевскую, которая захотела встать с кровати. — При головокружениях надо только лежать!

— Тошнит! — объяснила Горбачевская.

— А чего же вы, милая, хотели? Вы готовитесь к рождению нового организма, нового гражданина страны. Может случиться и тошнота, и рвота, и расстройство желудка, а как же! Сейчас мы сделаем вам глюкозу с аскорбинкой… А парадов будет еще много, еще увидите!

— Наоборот, я не люблю парады, — сказала Горбачевская. — Я так возбуждаюсь. Я женщиной стала после парада. Мы шли в колонне, и мне так захотелось, чтобы в меня влюбился Главнокомандующий! А он — махал. И мне стало совершенно все равно. С тех пор я ненавижу парады.

— Внимание! — Доктор поднял палец. — Началось! — и распахнул окно.

В окно влетел бой курантов, но Горбачевскую все-таки стошнило, несмотря на то, что Доктор был идеально похож на докторов кино: с бородкой, в пенсне, с тряской головой.

Парад закончился. На площадь вступила ликующая демонстрация. Здоровые, нет — прекрасные люди со знаменами, цветами и портретами шли и шли мимо трибун… но мужа Анны это уже не касалось.

Он кивнул, чтобы увели бывшую раньше «в яблоках» Марсельезу:

— Сегодня ничего не говори, пожалуйста, — попросил он усатого.

Бутафор прятал в коробочку то, что на параде отличило лошадь от коня, и украдкой, мелко-мелко, благодарно крестился.

— Товарищи! — крикнул фоторепортер. — На карточку!

Муж Анны послушно пошел «на карточку», но по пути его вдруг повело в сторону, к фонтану, низкому, каменному и бессмысленному, куда он — не ожидая сам — прыгнул неожиданно и подпрыгнул два раза, со звуком окатив себя водой.

— Куда?! — успел крикнуть кто-то.

— Ну, учудил! — хохотали остальные, собравшись вокруг мужа Анны.

Муж пошел «на карточку», не в силах удержать, остановить или осмыслить беззвучный хохот, которым смеялся, и такой же хохот остальных, кто знал его и кто простил ему фонтан. Так же хохоча, он закинул ногу на ногу, встряхнул волосами и выпрямил спину. Усатые сели вокруг, фотограф побежал к аппарату, оглядываясь и фокусируя лицо мужа Анны.

Лицо постепенно уменьшалось и уменьшалось, пока не превратилось в невнятный блин размером с горошину, окруженную такими же хохочущими горошинами. Главное получилось: все четыреста человек уместились в «карточку».

— А надпись сделаем такую, — сказала Василию Корреспондентка. — «С каждым годом все тверже и сплоченнее наши ряды!»

— Хорошо, — сказал Василий.

Сам он не снимался, но с гордостью смотрел на сотрудников.

— Внимание! — крикнул фотограф. Василий пошел к выходу.

— А вы? — удивилась Корреспондентка: ей хотелось, чтобы такой красивый Василий тоже сел в кучку.

— Я занят сегодня, Прасковья Николаевна, — сказал он.

И Прасковья Николаевна изумленно замерла: он знал ее!

Василий ушел. Он не любил ни почестей, ни показухи. Он обернулся и сжал ладонь с ладонью, чтобы успокоить Прасковью Николаевну.

— Жаль, — сказала она.

— Есть! — крикнул фотограф.

Солнце в этот день решительно не хотело заходить.

Оно то поднималось, то опускалось над горизонтом.

Люди, стоявшие на мосту огромными группами, следили за его фокусами, ахали и кричали «Ура!!!» на каждый солнечный пас.

— Но как сделано! — сказала девушка в украинском костюме.

— Вот это праздник, — тихо молвил старый хлопковод.

— Урра!!! — кричали все.

Василий ждал Балерину Надежду Павловну в машине. Достал, не удержавшись, как ребенок, из кармана пиджака коробочку с орденом, открыл. Орден сверкнул на солнце миллионами брызг. Он закрыл коробочку и сжал ее в кулаке. Спрятал обратно.

Надежда Павловна вышла из театра и, приветливо махнув Василию, подошла.

— С праздником, — улыбнулся Василий.

— Здравствуйте, — улыбнулась Надежда Павловна.

Поехали.

— Вы знаете, — сказал Василий, — у меня сегодня удивительно счастливый день. Я даже не знал, что в жизни могут быть такие счастливые дни!

— Я рада, — ответила Балерина.

Солнце замерло. Нежное, мягкое. Люди, пришедшие с демонстрации, не хотели уходить домой. Пели, водили хороводы на площадях и площадках.

— У вас счастливый день, — сказала Надежда Павловна. — А мне так грустно почему-то… Кажется, что солнце уходит навсегда.

— Это кажется, — ответил Василий.

— Вы не знаете всего, и мне не хочется говорить о страшном… но почему на свете существуют такие уязвимые и красивые люди? Почему они умирают или уходят раньше других? За мной ухаживал один Писатель… а я даже не прочла ничего из того, что он написал. Я понимаю, что жизнь не вечна… но неужели для красивых людей нельзя сделать исключения? — и улыбнулась, чтобы ее слова не показались напыщенными.

И стала такой желанной в этот миг! У нее была такая тонкая, такая беззащитная шея! Так и хотелось придушить ее за эту шею!

Василий остановил машину:

— Сейчас я вас развеселю! Знаете, чем закончился сегодняшний день? Меня пригласили поработать моделью для одной из скульптур на ВДНХ. Представляете? С меня будут делать статую!