Прорва

— Но на самом деле… — договаривал Писатель, когда они все-таки спрятались в уютной подворотне, — эти люди тоже… не знают, что там ничего нет! Потому что они… еще глупее вас…

Анна закрыла ему рот рукой, ожидая бега, шагов, топота. И не услышала ни бега, ни шагов, ни топота. Отняла руку и посмотрела на Писателя.

— Я же говорил, — сказал он. — Прорва.

Она успокоилась постепенно, улыбнулась и ласково погладила его по лицу:

— Если бы эта Адвокатская гадость не сказала, что я буду целовать вас в подворотне, я бы вас обязательно поцеловала.

— Поэтому эта гадость так и сказала, — и Писатель так же ласково погладил ее по волосам.

— Я хочу есть, — капризно поморщилась Анна.

— Наконец-то — первое разумное слово от самой красивой женщины, идем. Я знаю место.

Они добежали до булочной перебежками, играясь в преследуемых, и, отдав в окошко всю бывшую с собой мелочь, получили по горячему черному хлебу.

Они дошли до вокзала, где работал Гоша. Анна остановилась и смотрела на Писателя, уставшая, но спокойная, тихая. Добрая.

— Грязь на щеке, — показал Писатель, и она вытерла грязь.

— Уходите, — сказала она. — Меня ждут.

— Как вы мне надоели, — сказал Писатель. — Все ее любят, а кормлю — я.

Она улыбнулась счастливо, и он попрощался, довольный тем, что Анна счастливо улыбается.

— Передайте своей… кого вы любите, — сказала Анна. — Чтобы она вела себя хорошо.

Писатель неожиданно растерялся, сосредоточился и ответил:

— Я ее еще стесняюсь.

Анна расстроилась, он толкнул ее к вокзалу и простился:

— Иди, бестактная!

Она дождалась все же, чтобы он ушел первым и прыгнул в автобус, и присела на парапет. И уснула, кажется, на мгновение. И проснулась отдохнувшая. И сразу пошла искать Гошу.

Она увидела Гошу и какое-то время шла за ним молча, отдаваясь огромному спокойному чувству счастья, которое испытала, едва увидела его спину. Она даже не знала, что будет так рада увидеть его опять. И тронула его за рукав.

Он обернулся, узнал, помрачнел, скоро отвернулся и пошел быстрее. Она расстроилась: Гоша еще не знал, что она больше никогда не будет плакать и гнать его из дому. Но об этом надо было рассказать ему, поэтому она набралась терпения и опять тронула его.

— Я купила хлеба, — сказала она. — Самого первого. Хочешь?

Он шел быстрее, не оглядываясь и упорно волоча чужие чемоданы.

— Гоша, — попросила Анна, и глаза ее налились слезами. — Мой родной! Мой… родной! Я больше никогда не пойду домой. Ты просто не знаешь, какая я на самом деле, — и опять едва не задохнулась от нахлынувшего счастья. — Как же я измучила тебя!

Гоша остановился все-таки и сказал фразу, заготовленную, наверное, давно. Обдуманную. Сейчас такую фразу говорить было нельзя:

— Если тебе так нравится, что тебя изнасиловали, не надо звать других, — и пошел опять.

— Что значит «звать»? — не поняла Анна, по инерции идя за ним, не понимая пока смысл фразы. — Никаких не «других»!

Он не оборачивался, и смысл сказанного постепенно доходил до Анны, и счастливая нежная улыбка медленно сходила с ее лица.

— Так не надо говорить, — сказала она. — Нет, конечно, я виновата… Я больше никогда не буду… Только не надо говорить, что мне нравится!..

— А что: не нравится? — сказал Гоша опять заготовленно. — Ты спишь и видишь, чтобы он тебя позвал.

— Что я вижу? — переспросила она, сморщив лоб. Шла. — Что ты сейчас сказал?

— Что сказал, — бросил Гоша через плечо.

— Я не поняла. Повтори, пожалуйста, что ты сказал?

— Не нравится? Значит, правда.

Наверное, это действительно была правда, не вся — но правда, — потому что бешенство, знакомое, медленное, тяжелое, уже накатывало на Анну.

— Я не поняла, что ты сказал, — она взяла его за лямку и потянула на себя. — Что я вижу? Прошу повторить.

— А я не хочу, — обернулся Гоша, и ему на секунду вдруг стало весело.

— Я просто не расслышала, что ты сказал. Что я вижу?!

Он резко крутанул ремень, Анна, вскрикнув от боли, отлетела на шаг в сторону. Приезжающие и отъезжающие удивились, ахнули, обратили внимание, возмутились, не поняли.

— Люди кругом! — сказал Гоша, потому что Анна опять вцепилась в ремень.

— А ты знаешь, что он меня заставил делать, ты?! — закричала Анна. — Повтори, что ты сказал!

— Товарищ милиционер! — закричала девушка в форме пионервожатой.

Милиционер в белом оглянулся, ахнул и, вытащив свисток, побежал к месту происшествия.

Отъезжающие вскакивали с чемоданов и бежали к Анне на помощь. Она не могла кричать, потому что скулы свело судорогой, она могла только мертвой хваткой держаться за Гошу и все время хотела уронить его на землю. Гоша сбросил чужие вещи, отталкивал подбежавших, милиционер кричал от того, что Анна вцепилась в него зубами…

Грузовик с комсомольцами остановился на крик, комсомольцы выпрыгивали из кузова и бежали на помощь. Гоша вырвался из кольца защищавших Анну, отодрал ее от себя и, развернувшись, швырнул на каменный парапет. Анна отлетела, ударившись со всего маху лицом об угол каменного барьера…

Гошу скрутили.

Женщины подбежали помочь Анне, и одна из них закричала от ужаса, увидев ее лицо…

Муж Анны, Василий, двойник мужа и оба усатых стояли в кабинете, с ужасом глядя на мужа Анны.

Молчали.

— И долго это продолжалось? — спросил Василий.

— Долго, — ответил тот.

— И ты — знал?

— Знал.

— Где сидит носильщик? — спросил один из усатых.

— В Бутырке.

— Дай папиросу, — попросил Василий.

— Ты же не куришь, — удивился усатый.

— И что Анна? — спросил второй усатый.

Муж пожал плечами. Втайне он был рад, что случилось непредвиденное: по крайней мере, оттягивался вопрос о лошади.

— Что Анна… Позвонили из больницы: требует, чтобы его расстреляли без суда. И вспоминает, видите ли, Париж.

— Что это за носильщик такой? — первый усатый был оскорблен таким поворотом дела. — Он особенный какой-то? Он действительно носильщик?

— Проверяют. На вид обыкновенный… самец. Но почему-то Гоша. Анна в больнице, я — опозорен, Рабфак сошел с ума, я прошу удовлетворить мое прошение об отставке, — ловко ввернул муж и положил на стол прошение.

— Ясно, — Василий отдал незажженную папиросу.

— Какой… Рабфак сошел с ума? — усатый устал переживать и засмеялся. — Слушайте, вы, как сошел с ума?!

— Тренер Бурдюк, — объяснил Василий, к удивлению мужа Анны, — за время работы с конем по кличке Рабфак выработал в нем инстинкт на оркестр. Как только начинает оркестр, Рабфак сбрасывает седока и становится неуправляемым. Вот заключение экспертов, — и выложил на стол бумажку.

Потрогали бумажку.

— Какое заключение, остались дни! — закричал двойник мужа Анны.

— Ты — знал? — растерянно спросил муж Анны у Василия.

Василий веско усмехнулся.

— А расстрела ты не хочешь в своей отставке?! — заорал на мужа Анны первый усатый.

— Спокойно, — оборвал Василий. — Время есть. Выход — тоже. Сорвать парад мы не имеем права, что бы ни случилось в семье любого из нас!.. Слушай меня. Бывший главнокомандующий выступал на Марсельезе.

— Марсельеза в яблоках! — заорал двойник.

— Но Марсельеза не боится оркестра, — сказал Василий.

Замолчали.

— Думаем! — сказал Василий.

Муж Анны напрягся и, кажется, понял…

— Со своей стороны, могу обещать молчание Адъютанта Главнокомандующего, который через два дня приедет с проверкой, — сказал Василий. — И какое бесстыдство: сваливать на носильщиков собственные оплошности, — и вышел.

Ему стало противно. У него было очень много дел в тот день. Он честно пытался заняться ими. Он осматривал машины, готовые к параду. Он выслушивал композитора-песенника, который напел ему будущий марш. Он заехал на репетицию оркестра, прошел за спиной огромного неподвижного хора. Ему сказали:

— Рояль оказался расстроенным!

— Что значит «оказался»? — спросил Василий устало.