Война [=Нам не дано предугадать…]

Фильм Ольги Наруцкой 1985 года, по сценарию Надежды Кожушаной, история любви в осажденном Ленинграде.

Надежда Кожушаная

Надежда Кожушаная

Война [=Нам не дано предугадать…]

Киносценарий

В то воскресенье осенью 1941-го женщин с ее завода отправили на уборку моркови, всех, кто мог работать: от пятнадцати до семидесяти.

Таня — ей было шестнадцать — работала как заведенная. Ей сказано было работать, ни о чем другом она больше не думала. Поэтому солдат на дороге не заметила бы, не позови ее женщина, которая больше всех любила, когда Таня «представляла»:

— Тань, смотри, кто идет!

Взвод сам собой встал, смешался. Солдаты уже перекликались с женщинами, некоторые из них пошли на поле. Лейтенант молоденький, чтобы не терять своего командирского достоинства, объявил перекур.

— Тань, скажи «морковки!» — нашептывала женщина.

— Эй, морковки! — крикнула Таня.

— Вот дура! — закатилась женщина.

— Завелись, — бросила старуха.

— Пигалица! — крикнул на Таню лейтенант.

— Ладно, помалкивай, обмылок!

— Ладно, сам помалкивай!

— Взвод!.. — скомандовал лейтенант.

— Тань, уходит! — заволновалась женщина.

— А он баб боится! — крикнула Таня.

Солдаты смеялись, глядя на лейтенанта.

— Ты сама не испугайся. — Лейтенант смотрел в упор.

— А ты зайди, посмотрим! — кричала Таня. — Адрес сказать?

— Сейчас докричишься! — пригрозил лейтенант.

Взвод зашагал.

— Маклина, восемь, квартира двадцать девять! Только не забойся!

Солдаты подмигивали Тане, и только самый маленький без улыбки смотрел на нее. Она орала во все горло, как орут с усталости:

— Зайди-зайди, я тебя напугаю!

— Давайте, забирайте ее с собой! — кричали женщины.

— Ведь вот ничего не боится, — косилась на Таню одна с густыми бровями.

— Ладно-ладно, не суетись! — крикнул лейтенант на прощанье. — А то не зайду!

— Не ладно, не ладно! — орала Таня.

— Хватит орать! — одернула ее старуха.

— А чё такого? — Таня пожала плечами. — Сами смеются…

— Ой, я с ней умру, — хохотала женщина, которая подначила. От смеха сразу потекли по лицу слезы — и она уже ткнулась себе в колени и заплакала по-настоящему.

Таня открыла дверь и растерялась: лейтенант пришел.

— Спишь?

— Мне в первую, — сказала она. — Проходите. Там не убрано, а так никого нет. — И покраснела.

— Ладно, спи. — Он нагнулся к кошке, которая во все горло орала на лестнице.

— Она блохастая! — сказала Таня, просыпаясь окончательно. Лейтенант дернулся, кошку не тронул, ушел.

— Я через часик зайду. Спи!

Она постояла у двери, услышала, как хлопнула входная дверь. Пошла на кухню, вытащила из ящика сэкономленный сахар…

Через десять минут была уже на рынке, меняла сахар на кусок хозяйственного мыла…

Дома аккуратно вымыла руки и голову в тазу, припрятала обмылок, посидела без дела. Смотрела на огонь в печке, не двигалась.

Лейтенант пришел опять, как обещал.

— Дверь открыта, не боишься?

— Я иногда не слышу, как стучат. — Она повела его в комнату, была серьезна, торжественна.

— Положи куда-нибудь. — Он дал ей консервы, хлеб, яблоко.

Она взяла, спрятала в тумбочке.

— Поешь, — сказал лейтенант.

Она откусила от яблока. Он смотрел на улицу поверх занавески. Потом на нее.

— Не смейся, — сказала она.

— Я не смеюсь, — ответил он.

Он спал. Она сидела за столом, боком смотрелась в зеркало, искала, что изменилось в ее лице, раскладывала карты:

— Тридцать шесть картей четырех мастей, скажите всю правду, что ожидает червонную даму… — И опять смотрелась в зеркало, но так и не нашла, что изменилось. Забыла про карты, улыбалась, заново шептала про тридцать шесть картей и серьезно смотрелась в зеркало.

Он проснулся и сел резко, так что она испугалась.

— Сплю?! — Посмотрел на будильник. На будильнике было почти три. — Прости. — Взял ее за руку, усадил рядом, обнял. — Тебе пора? Я провожу.

— Нет! — Она испугалась. — Мне в первую, я же говорила!

— Хорошо выглядишь. — Он увидел по правилам накрытый стол: хлеб, консервы, салфетка. Сел есть, объяснил: — Проголодался.

Она смотрела, как он ест, радовалась.

— А ты что про меня утром подумал?

— Про тебя?.. Стоит, орет… — Он вспомнил, крутнул головой. — Маленькая, а нахальная!..

— Руки в земле! — подсказала она. Она была счастлива, как ребенок, когда ему рассказывают, каким он был в младенчестве. Ей хотелось говорить и радоваться вместе. — И главное, я даже не думала, что меня на морковку пошлют! Я по полторы нормы в смену вырабатываю и пять недель в ночь выходила — запросто могли бы не послать! Или вы по другой дороге пошли!..

Он поел, отодвинулся дальше.

— У меня знаешь какая квартира! — сказала она. — Потом увидишь. Только там не убрано. Или хочешь — спи.

Он молчал, смотрел, теперь уже без улыбки.

— Что? — спросила она.

— Вспоминаю: спирт брал?.. Нет, не брал… Ну что? На работу не опоздаешь? Будильник есть?

Она махнула рукой:

— Я все равно не усну!

— Давай поставь. Мало ли.

Она завела будильник, он посмотрел: на пять часов, спросил:

— А он звонит?

Она рассмеялась радостно, искренно:

— А как еще! За мной начальники заходят?! У нас один раз опоздай, я бы здесь не сидела. У меня и радио нет.

Он опять долго смотрел на нее, встал:

— Ну что: на руках тебя поносить? — Подхватил, посадил на плечо, понес в коридор, нарочно кряхтя.

Она смеялась от неожиданного счастья.

— Ты!.. Худая, а тяжелая!.. Ухо отпусти!

Он скакал по гостиной:

— Где работаешь-то?

— На за-а-во-де!.. — Она смеялась, старалась удержаться. — Военном!..

— Помощница! Я воюю — она пули льет!.. Завтра не уснешь, помощница?

— А! — Она махнула рукой. — Я, когда работаю, вообще как машина! Могу не есть даже!.. Теперь налево!

— Будильник не услышим. — Он остановился.

— Я все равно не лягу!

— Принеси. — Он опустил ее на пол. — Давай, давай быстро! Она помчалась в свою комнату, вернулась, поставила будильник на пол в коридоре и с размаху бросилась к лейтенанту.

— Расшибешься! — Он засмеялся. Отодвинулся.

Будильник гулко тикал в коридоре.

— А здесь мое самое любимое зеркало, венецианское. Знаешь, как зеркала проверять? Свечку подносишь — если один раз отражается, значит, простое зеркало. А если много раз — значит, венецианское. Очень красивая вещь.

Они стояли в пустой комнате, смотрели на светлое пятно на обоях, где когда-то висело венецианское зеркало.

Ей хотелось, чтобы у нее все было хорошо, чтобы он не волновался за нее:

— А я сразу привыкла одна. Я вообще могу: когда страшно — я сразу не думаю, и все.

— А если разбомбит?

— А! — Она махнула рукой. — Что сейчас думать: разбомбит? А!..

— Молодец, — сказал он. — Ладно, дальше пошли. Пошли, пошли, время тикает, вперед! — Он повел ее дальше.

Они сидели в дальней комнате на развалившемся диване.

— Они у нас в деревне каждый год отдыхали, я ей все время на заказ шила. А родители умерли — взяла и к ним приехала сюда. Они сразу приняли. Ну, не шить, в домработницы… У меня родители в один день угорели, я говорила?.. А расскажи про тебя.

— А я вчера с девушкой познакомился. Она мне письма писать будет.

— А я сроду ни одного письма не написала.

— Тогда я ее, наверное, с собой заберу. Мне без нее — смэрть!.. — Он замотал ее в одеяло, обнял.