Страница 16 из 21
Сашка втащил в свой драндулет, нагнав сразу за оградой больницы.
Поедем сегодня в отель, а завтра на телевидение, я прошу, тебе плевать, а для меня, может, пик всего, самой жизни моей пик, завтра программа, я заеду в двенадцать, и не ночи, а дня, будь готова, пожалуйста.
Сунул тонкую пачечку денег и исчез, не обменявшись со мной боле ни полсловом.
Значит все-таки телевидение. А что я, ровно целка невинная, не догадывалась, что к тому идет, что это увертюра, а опера предстоит, прекрасно догадывалась. Опережать события не хотела.
31
Я пошла одна, поела у того же официанта, у кого сидели первый раз с Сашкой. Официант спросил: а где ваш спутник? Летает, ответила. Что делают спутники, в Советском ли Союзе, в России, летают. Официант принес бутылку водки, глазом не моргнув, и я поняла, что, когда главные врачи будут вымуштрованы, как официанты, мы все, короче, перейдем в иное измерение, а я раньше всех, потому что куда ж мне деваться, кроме как туда, где летают спутники и ангелы и звезда с звездою говорит, навроде нас с Сашкой. Прежде заказа хотела показать официанту пачечку денег, не фальшак ли, посколь таких голубых сроду не видела. Но передумала. Других все равно нет. Поставлю перед фактом. Пусть на телевидение и обращаются. Хорошо уже водки вылакала и про голубые бумажки забыла, когда Сашка заявился собственной персоной. В час между волком и собакой, как говорили у нас во времена Трех товарищей. Сашка ли Колька, толком не разобрала, огни начали гасить, а в потемках легко перепутать. Никто из вас сто лет на помойке не являлся, а стоило удалиться оттуда на мгновенье, косяком, вишь, повалили. Все мертвецы, один ты живец. Уставился, как ни в чем не повинный и сплошной знак вопроса, пришлось распечатывать уста.
Ну что, ну приволоклась я с похорон материных на поминки, переступила, так сказать, порог родного очага, а заодно материн запрет по причине, что глаза запретительша закрыла. Оставался запретитель, так не прогонит же дочь с поминок. Миха, сидевший на игле, как ведьма на метле, к тому времени уж отлучил меня от себя, и я жила, у кого служила, в няньках или домработницах. Они менялись со скоростью. У одних денег не стало. У других ребеночка. Я была безвинна: от врожденной болячки ребеночек помер. У третьих еще причина. В перерывах кантовалась у сокурсницы дома и на даче у второй, а еще у старухи, какую когда-то записывала на магнитофон, а она меня кормила жареными кабачками с огорода, но потом у нее пропал какой-то бидон, и она вызверилась, будто я украла, а зачем мне бидон, скажи на милость. Эх, кабы пригожа собой, все б полегче найти пристанище. А то и человека. Но я, как есть, так и была страшилка, и это проклятье природы навсегда со мной, знак на судьбе. Смирись и пойди не по женскому пути, по научному, как Ефросинья Николавна думала и надеялась, я бы достигла. Это бессомненно. Способности впрямь незаурядные были. Три товарища сбили с панталыку. Как влюбилась, наука позади, гормоны впереди. А уж как Роберт обнаружил во мне Пат - небывальщина, ясно дело, могло ли быть на свете слаще, и красавице не всякой выпадет. Так поманило, будто с ума сошла, и уже не могла встать на верный путь, вернуться ни к какой науке, а жадно, как блядь, ждала мужика. Надеялась, рано ли, поздно, Роберт позовет. А потом и вовсе несбыточное: что другой найдется заместо Роберта. И ведь мнила себя умницей, а глупее трудно придумать. Проожидала и просвистела жизнь, когда надо было застегнуться на все пуговицы и, одолев себя, шагать к вершинам знаний. Глядишь, может, наверху кто-то бы подхватил. В виде награды. Как раз такие случаи история знает. А мимо моего случая история проходит, с презреньем отвернувшись. Но в молодости сделаешь даже не шаг, а шажок, вроде, подумаешь, невидаль, сейчас сделаю другой да в другую сторону, как танец станцую, выступаешь со своими па, и на какую дорожку ни ступишь, захочешь, переступишь. А ни фига. Ступила - дале тебе лежит узкая тропка, между тем и тем, как меж Сциллой и Харибдой. Древние не дураки были. Свои мифы на разные случаи жизни расписали. Бери, пользуйся. Но кто ж с ранних лет, когда силы и возможности, пользуется. Обращаются, когда ни того, ни другого, тогда доходят, когда доходят. Странно, странно Господь все это нам устроил. Или мы чего-то главного не петрим. Ну не было у меня выхода, как пожалеть Миху. Любовь как целизна, от закорок до пяток, к одному Роберту. И идея, что отдаваясь Михе из милосердия, что Роберт как раз это поймет, что наше этим никак не затронулось, а даже совсем наоборот. Как прозрачное видела и верила, что так же прозрачно увидит Роберт. А он не увидел. Увидел по-мужски. По-мужицки. Я его, вишь, оскорбила. Вот где ошибка была. Одного не понять: чья. Кстати, искала пристанища, к Березе тоже обратилась. Напрасно. Смотрел не пропускающими, как обычно, света глазами, качал отрицательно башкой и повернулся задом: мол, у тебя свои дела, у меня свои, иди не мешай.
А про смерть мамаши узнала по чистому совпадению, никто не поверит, что правда, а не вымысел. Кино прямо. В те поры устроилась смотрителем на Митинское кладбище. При нем ночевала. А вы приехали мамашу хоронить и прямо ко мне в объятья. Дождливой осенью. Я пошла поглядеть, кого привезли, и остолбенела. Ни рукой, ни ногой, сама, как мертвяк. Так же не бывает. Глядела стояла, комок мокрой глины кинула, как будто я от вас, а не от них, не от кладбища. Видела и папашу, залившего зенки, еле отстоял, хоть коротко церемония была. Не подошла. А на поминки вдруг взяла и поехала со всеми. Там уж он быстренько свалился под стол. Командовала материна подруга тетя Зина, а ты ей, Колька, аккуратно помогал. Давно не встречалась с тобой и видела будто наново. Как ты смиренно угодничал перед ней, главой субподряда, мамашиной начальницей. Зато хамил в адрес других, не столь высокопоставленных. Ох, и часто я встречала типовое это сочетанье у наших людей. А ты и есть наш, чей еще. Мы с тобой тостов не говорили. И друг с дружкой не говорили. Молча выпивали, когда говорили взрослые. Не ребенок, а в ту минуту, как узнала о смерти матери, от которой отвязалась, ею наподдатая, чтоб летела далеко и больно, я, самостоятельная и неприкаянная, в один миг связалась обратно и чувствовала как настоящая сирота. То и дело хотелось плакать.
Я уже частью оборвалась и опустилась и, лишь основные гости ушли, полезла в наш обшарпанный, ржавый, склизкий душ. А ты давай меня оттуда выволакивать, голую да распаренную, Колька или Сашка. Чтоб я тоже не загостевалась, ни одной лишней минутки не провела в бывшей нашей квартире, а будущей исключительно твоей, иначе это могли засвидетельствовать соседи, что пришли помянуть, и тогда факт, что я три года не переступала порог дома, не сработал бы. Ты уже все придумал и продумал, жадина-говядина, турецкий барабан, как я тебя меньшого в шутку дразнила. А обернулось серьезом. То было первое физическое насилие. Но не первое потрясенье. Я-то себе нарисовала, что вот он, шанс, после смерти мамаши вернуться домой. К себе домой. Фиг в нос.
Все ж я уговорила тебя не выгонять меня как сестру сразу. В обмен пообещалась уходить с ранья, а приходить запоздно, на глаза никому не попадаясь. Могла б нарушить это глупое и подлое условие. Не нарушила. Хотя все соображала. Включая, что скоро сживешь со свету отца, когда вызвал перевозку и отправил в вытрезвитель как скандалящего в квартире, хоть он после мамашиной смерти затих, не видно и не слышно. И включая, что неспроста начал вдруг ласково выспрашивать про Ефросинью Николавну, про Миху, про то, как и чем тот колется. Интересовался якобы как медик. А ласка, пусть фальшивая, но для меня дефицитная, свое сделала.
К тому времени Роберт уж погиб в Листвянке. Баржа, на которой они плыли, перевернулась, и Роберт, по словам Березы, как топор, ушел под воду. Свидетели ему рассказали, он мне. И я была в переходе от полного разжижения моей личности к полному ее закаменению.
32
Меня взяли как добытчицу и сбытчицу наркотиков по твоей, Колька-Сашка, наводке. Хотя при очной ставке с тобой как свидетелем ты эту свою роль отрицал. Ломал ваньку: стесненье, а местами страданье - в мой адрес, негодованье - в ихний. Пройдя огонь, и воду, и медные трубы, опять поймалась я на тот же пользованный крючок. Трудно человеку дается отсечение от всего родного или того, что мнилось им. Этта как ветки от дерева отпадают, и остается сухой голый ствол, и что с ним делать, как не выдернуть из земли или спилить и бросить в костер, а оно, уж бесчувственное, и не боится ни топора, ни жара. Но коли имеется еще живая, зеленая веточка, все сохранившиеся ничтожные соки к ней устремляются, как к спасенью. Ты и был последняя веточка. Боле не осталось. А и спасенья не осталось. Последней жалостью тебя пожалела, что теперь у тебя груз судимая родня, а на себя жалости не осталось. Меня бросили не в костер, как дерево. Или как ведьму. А в тюрьму. Срок дали и бросили. Несмотря, что доказательная база вся в прорехах. Свидетели путались. Миха скончался в больнице. Я еще думала, скончайся он не там, а где-либо на чердаке иль в подвале, где бывал, могли б и убийство навесить, при их-то судопроизводстве. Смерть его была типа последнего удара электротоком, при котором уже погибшая лягушка еще дергается, словно живая. Я была погибшая лягушка-царевна, а дернулась, как живая.