Рассвет над морем

— Амба! — гневно крикнул Сашко. — Нюхай свое «лёриган-коти»! Жуй свое барахло! Когда выйдет мне срок паспорт брать, не выпишу себе документ на твою фамилию! — Он шваркнул отцовским жакетом о землю, отчаянно махнул рукой и быстро пошел прочь.

Теперь Сашку было понятно, с чего это повадился к отцу в последнее время какой-то неизвестный бродяга, называвший себя грузчиком Григорием. Какой он, к черту, грузчик! Недаром же Сашко сразу взял его на подозрение: приходит ночью, в дом не зайдет, вызовет отца на берег, и о чем-то говорят, озираясь по сторонам. Как раз вчера вечером он и приходил, этот липовый грузчик Григорий, сразу же как пришвартовалась та самая яхта под французским флагом, которая привезла этого полномочного «пижона» на голову Одессы и ящик «лёриган-коти» — на голову Сашка.

Сашко с налету подхватил свой ящичек со щетками и гуталином, и чаща тамариска при входе в парк поглотила его щуплую фигурку в полосатой тельняшке.

Старый Птаха еще долго стоял на месте, глубоко огорченный, и отчаянно ругался, что вынужден был возвести на себя такой позорный поклеп.

Наконец, и он махнул безнадежно рукой, поднял с земли свой жакет и поплелся к куреню, все еще бормоча проклятия неведомо кому. Но ворчание его постепенно смягчалось и становилось все добродушнее. Среди проклятий прорывались уже и отдельные выражения, свидетельствовавшие о том, что он доволен собственной персоной. Все ж таки здорово подвернулся ему на язык этот ящик духов с французской яхты; он слышал о нем от хлопцев на шаланде: французы расспрашивали о факторе, которому можно было бы спихнуть беспошлинный товар.

Именно в это время на спуске между Отрадой и Ланжероном показалась коренастая фигура грузчика Григория. Впервые грузчик Григорий появлялся днем возле мазанки старого Птахи, но дело было уж очень спешное и слишком важное, чтоб откладывать его на более поздний час.

Сашко торопливо шел Александровским парком, улицей Маразли, потом по Канатной — на Николаевский бульвар. Он ничего не видел, не смотрел по сторонам, не взглянул даже на афишные тумбы с такими заманчивыми рекламами новых кинофильмов: «Дама полусвета», «Дневник кокотки», «Женщина, которая изобрела любовь». Не соблазнили его и анонсы варьете с именами Вертинского и Убейко. Чувство обиды угнетало его, гнев жег ему сердце. Его старый отец, потомственный рыбак, на всем берегу уважаемый грузчик с Карантинной гавани, превратился в барахольщика при контрабандистах! Лучше бы уж сам вышел на фелюге в ничьи воды и таскал барахло с румынских и турецких шаланд, ежеминутно рискуя попасть под пулеметную очередь со сторожевого катера или на одну из слепых мин, разбросанных еще «Гебеном» и «Бреслау» в мировую войну[5].

Сашко был обыкновенный — каких в Одессе тысячи — уличный мальчишка. Жизнь его от рождения и до сегодняшнего дня проходила на морском берегу и улицах города. Сколько он себя помнит, родители его жили в нужде и ели раз в день уху из бычков или жареную паламиду — это был обед; а про завтрак и ужин Сашко только слышал, что так бывает у богатых. Денег на свой курень на берегу с трудом собрали родители Сашка только перед самой войной, когда мальчик начал уже бегать в приходскую школу на Куликовом поле. А до тех пор они жили в казенном бараке для сезонных грузчиков — на территории порта. Тогда отец больше работал грузчиком, а рыбачить ходил, когда в гавани не было работы. В войну, когда порт замер, старый Птаха пошел в рыбачью артель, а за крюк брался в «не сезон», когда рыба уходила к румынским и турецким берегам или когда случался в порту транспорт с ростовской или херсонской линии: линия Новороссийск — Одесса почти не действовала из-за мин. Детство Сашка проходило на берегу, у рыбачьей снасти да на артельной фелюге: выбирал невод, смолил днище, наживлял перемет. В город Сашко попадал, когда мать брала его себе в помощь: поднести корзинку с уловом скумбрии или кефали до Привоза или мешочек мелких крабов — их в Одессе употребляют как закуску к пиву — в какую-нибудь кухмистерскую на Ришельевской. Но еще с детства — сколько он себя помнил — Сашко жил не только нежной и азартной страстью к голубям, но и горячими, опьяняющими мечтами.

У Сашка было три мечты: механика, Уточкин и Котовский.

Конечно, больше всего любил Сашко море, как и каждый одессит. Он родился на берегу моря и, не раздумывая над этим, знал, на берегу моря и умрет. Сашко вообще не представлял себе, как могут люди жить на свете без моря. Будущее его предначертано было, казалось, с самой колыбели: он будет рыбаком, портовым грузчиком, затем флотским, когда придет время призываться в армию. И хотел бы Сашко, конечно, быть моряком дальнего плавания — чтоб плавать на доброй посудине в неведомые края по морям и океанам всего света.

Но Сашко с детства уже увидел, какое огромное, неизмеримое расстояние отделяет весельную лодку и даже парусную фелюгу от моторной шаланды. На веслах они с отцом выбирали свой жалкий перемет и снимали с крючков в лучшем случае полсотни скумбрий. А даже самый маленький моторный ботик вытаскивал на берег невод с полутонной, а то и целой тонной царицы моря и жемчужины вод. И Сашко влюбился в мотор. Его мечта родилась у одноцилиндрового моторчика на четыре силы, который можно прицепить к жалкому ялику, и взлетала до сверхмощного корабля с механизмом, в котором вал был бы толще человеческого туловища, шатуны — в человеческий рост, а маховик — с обод ярмарочной карусели. Сашко мечтал стать механиком на военном судне, вести корабль в далекие края и властвовать даже над двенадцатибалльным штормом.

Но на мореходных курсах корабельных механиков надо было платить целых сто рублей за право учения — и самому большому желанию Сашка суждено было остаться только тайной грустной мечтой.

Мечта об Уточкине была связана собственно с той же механикой.

Впервые увидел Сашко Уточкина на его механической птице еще совсем маленьким мальчиком, когда в степи за Средним Фонтаном авиатор-самоучка на большом «змее» из бамбуковых палок и брезентовых парусов, с маленьким, хриплым и отчаянно тарахтящим моторчиком, взлетел над полем на пять саженей и кувыркнулся в овраг, зацепившись за платан у дачи Анатры.

Но первая неудача не погасила задора молодого авиатора. Через две недели он поднялся уже на десять саженей и пролетел на этот раз до Большого Фонтана, до дачи Ковалевского.

Этого было достаточно, чтобы вселить в сердце девятилетнего мальчишки с Ланжерона веру в безграничные возможности и чудесное будущее авиации.

Сашко Птаха еще тогда своими глазами убедился во всемогуществе механики, склонился перед властью мотора — и решил стать авиатором, а не моряком. Ведь моряк властвовал только над водной стихией, а летчик — над водами, землями и самим небом.

Конечно, аэроплан стоил больших денег и купить его мог только такой богач, как владелец мельницы на Пересыпи грек Анатра. Но ведь у рыжего Уточкина с Молдаванки тоже никогда не полилось и гроша за душой. А был же он знаменитый, первейший на всю Российскую империю авиатор. Анатра платил ему целых сорок рублей в месяц, хотя сам, правда, загребал на демонстрации каждого полета тысячи. Но на эти тысячи Сашку было наплевать. Надо было только научиться владеть машиной, стать царем небесных просторов, и тогда любой богач — пускай это будет Анатра, Вальтух, Бродский, Маразли или Инбер — в погоне за прибылями от авиации, построив себе собственный аэроплан, возьмет Сашка Птаху пилотом — управлять доходной механической птицей: ведь они же, богатеи, не умеют сами и лошадь запрячь в фаэтон, не то что управлять мотором, парящим в поднебесье.

И Сашко целехонький день — от утренней до вечерней тони, пока отец отсыпался, — не отходил от ангара возле дачи Анатры. Здесь Уточкин держал аэроплан, на котором зарабатывал деньги для Анатры своими мировыми рекордами.

Сашко бегал для рыжего Уточкина за папиросами и пивом, обтирал паклей пыль с брезентовых крыльев аэропланчика и подкатывал бочку с бензином или подносил бидоны с маслом. Потом Уточкин доверил ему подавать винты и ключи во время ремонта, и Сашко мог с замиранием сердца заглядывать в таинственные глубины всемогущего механического чрева. Сашко даже посидел однажды на велосипедном седле меж тоненьких бамбуковых палочек — на капитанском месте летчика.

5

«Гебен» и «Бреслау» — германские крейсеры.