Страница 4 из 8
Граждане города не хотели мешать развлечению Вильсона, и поэтому никто ему не отказывал. За несколько лет Вильсон собрал отпечатки пальцев всех жителей города.
У судьи Дрисколла был ребенок. Кормилица подменила детей. Сын рабыни стал знатным человеком, а сын хозяина рабом. Простофиля Вильсон снимал отпечатки пальцев и у этих детей на протяжении многих лет.
Но вот в городе произошло ужасное преступление. Неизвестный преступник зарезал кинжалом всеми уважаемого судью Дрисколла…
На суде Вильсон попросил слово.
– Больше двадцати лет, – говорил Вильсон, – я заполнял вынужденные часы безделья, собирая в городе эти загадочные отпечатки-автографы. На сегодня у меня в доме накопилось их великое множество. Каждый снабжен ярлычком с именем, фамилией и датой, причем ярлык наклеивается не через день и даже не через час, а только в ту минуту, когда снимается отпечаток…
…Эту ночь город провел без сна. Все только и обсуждали необычайные события дня и ждали суда над Томом. Целыми толпами граждане шли петь хвалу Вильсону, требовали, чтоб он произнес речь, и кричали до хрипоты, повторяя каждую его фразу, ибо теперь все, что он говорил, ценилось на вес золота, казалось чудом.
Долгая борьба Вильсона с неудачами и предубеждением кончилась, он стал знаменит.
В каждой группе восторженных обывателей, когда они покидали дом Вильсона, обязательно находился хоть один совестливый человек, который робко говорил:
– И вот такие, как мы, целых двадцать лет называли его простофилей! Друзья, он освободил это место!
– Конечно, но оно уже занято: простофили-то мы!
…Насмешки. Даже самые бездарные и глупые могут загубить любой характер – даже самый прекрасный и благородный. Взять, к примеру, осла: характер у него почти что безупречен, и это же кладезь ума рядом с прочими заурядными животными. Однако поглядите, что сделали с ним насмешники. Вместо того чтобы чувствовать себя польщенными, когда нас называют ослами, мы испытываем сомнение.
Эта история в свое время произвела на меня большое впечатление. Я как раз искала выход из достаточно непростой житейской ситуации. Все дело в том, что, оказывается, состояние здоровья очень сильно зависит от характера твоей работы. Я никогда раньше об этом не подозревала. Потому что считала свою службу на номерном предприятии жизненной миссией и очень этим гордилась. Да, я не достигла значительных высот в продвижении по служебной лестнице, но ощущение причастности к великому делу было очень большим. Люди поколения, выросшего на фильмах «Укрощение огня» и «Девять дней одного года», меня поймут.
Все было отлично, не считая одной маленькой детали. У меня в седьмой раз открылась язва двенадцатиперстной кишки. Больницы, санатории, диеты в самом цветущем и продуктивном возрасте… Да что там рассказывать… Многие меня поймут, о чем это я. Чувство вины перед семьей за свои болячки, за то, что твои близкие страдают вместе с тобой…
И хотя я была тогда воинствующая атеистка, Боженька сжалился надо мной. Молоденькая, только что после ординатуры, цеховой врач выписала мне направление к… психотерапевту. Напуганная приставкой «психо», я полгода не решалась идти на прием. Потом нашла в энциклопедии, что это значит, и направилась в поликлинику. Врача звали Коновальчук Владимир Павлович. Я про него писала в книге «Таблетка от склероза». Поведала ему свою историю. Знаете, что он сказал? «Если бы вы были дурно воспитаны, или хотя бы сквернословили, вам бы гораздо легче жилось». Я остолбенела. Потом ситуация прояснилась. При моем складе характера, темпераменте, очень жестком воспитании и окружении работать в подобном режиме категорически не показано.
Суровый трудовой режим, примерно как в «Круге первом» у Солженицына, друзья, муж, соседи, знакомые, все мы работали на этом монопредприятии, ореол значимости, секретность, военные знания, которые не всегда предназначены для нежной женской души, катастрофически повлияли на мое крепенькое когда-то деревенское здоровье.
Владимир Павлович предложил сменить хотя бы что-то или кого-то в этой цепочке. Кого? Мужа? НИ ЗА ЧТО! Соседей? Не вариант, мы жили в ведомственном общежитии для специалистов и уже двенадцатый год стояли в очереди на квартиру. По сути, это было крепостное право, и хотя тебя никто не держал, уйти было некуда. Выпускать пар и давать волю эмоциям, а уж тем более ругаться в нашем окружении, было не принято. Чем молчаливей человек, тем лучше. Но только не для меня.
Оставалось расширить круг общения. Сначала я поступила в музыкальную школу на художественное отделение для взрослых. Взрослыми считались ученики, достигшие четырнадцатилетнего возраста. Я училась в одной группе с одноклассником моей старшей дочери. Потом я поступила в Училище культуры на режиссерское отделение. Не потому, что уж прямо вот так испытывала к этому великое стремление, просто это было единственное заведение, подходящее мне, матери двоих детей, работающей женщине, для возможности учиться.
Вот тут-то мне и попалась на глаза книга Марка Твена про простофилю Вильсона. Единственным хобби у меня была художественная самодеятельность, хотя ни петь, ни танцевать, ни играть на музыкальном инструменте я не умела. Только писать сценарии. Дело не намного перспективнее коллекционирования отпечатков пальцев. Но выбора больше не было, вот я и пошла учиться.
Бесшабашные, веселые, легко живущие, не всегда обремененные большими нравственными рамками, директора сельских клубов стали моими сокурсниками. Это был водоворот эмоций, фантазии, смеха, грубовато-пошловатых шуток, высокой поэзии, добротной драматургии, новых открытий! Оказывается, что режиссура – это целая наука! И очень интересная! Я закончила учиться с красным дипломом. Это было такое удовольствие, про которое я даже и не подозревала. У меня появились новые знакомые, другие интересы. Правда, я тут же выпала из круга застольного общения старых знакомых. Мне было не интересно обсуждать траектории полета боеголовок и характеристики подводных лодок. А они не понимали, как можно заниматься такой ерундой, как постановка литературно-музыкальной композиции.
Через пару лет, после пятнадцатилетнего ожидания, мы наконец-то получили квартиру. И я тут же уволилась с предприятия, на котором проработала около двадцати лет, куда я пришла по распределению и по воле сердца, где я честно и добросовестно трудилась на благо родины, где планировала проработать до самой пенсии. А вот ушла…
В свое время одна из женщин в нашем инженерном общежитии, бросив все, устроилась работать экскурсоводом в краеведческий музей. Этот поступок обсуждался на всех кухнях, все дружно крутили по этому поводу пальцем у виска. Теперь настала моя очередь…
Шел 1992 год. 15 августа я бежала через пустырь к своему новому месту работы. В школу. Торопилась. Сказывалась многолетняя привычка работы в пропускной системе. Вбежала в вестибюль, поднялась в кабинет и…растерялась. Делай что хочешь. Нет, задание мне, конечно, было дано, и план работ сверстан. Правда, я не имела ни малейшего представления о том, как я его выполню. Но это никого не волновало. Меня считали специалистом. Спросить и проконсультироваться не у кого. Дерзай, Любовь Тимофеевна! Пробыв в школе до положенного времени, я пошла к директору, доложить о том, что мой рабочий день закончился и можно ли уже идти домой. Она засмеялась. «Иди», – говорит.
На школьном дворе светило солнце, бегали ребятишки. Был всего лишь полдень. Когда я вернулась домой, семья очень удивилась, почему так рано. И тут я поняла, что это СВОБОДА! Какое великое счастье ощутить это состояние! Ни один педагог не поймет, о чем это я, и ни один марсианин не поймет, зачем это я.
По моему эксцентричному складу характера работа на номерном предприятии со строгой пропускной системой, жестко регламентированным распорядком работы и тотальным контролем, конечно, оказалась для меня непосильным бременем, о чем я даже не догадывалась, пока не ушла в другую жизненную парадигму.